Иосиф Крывелев - История религий. Том 2

Особое значение в буддийской традиции придается деятельности Ашоки в связи с преданиями о третьем всебуддийском Соборе. Среди деятелей сангхи возникли разногласия, причем в отличие от предыдущих двух Соборов дело касалось не деталей культа и не поведения бхикшу, а некоторых коренных догматических проблем. Крупнейшие богословы сангхи не могли найти решение этих проблем и обратились к Ашоке. Представляется весьма примечательным то обстоятельство, что глава государства перепоручил решение спорных проблем богослову — мудрому Магаллипуте: видимо, император не считал важными для своей государственной политики эти догматические тонкости, ему больше требовалось опираться на сангху в целом, а лучшей ситуацией для такой политики могло быть лишь единство церкви, на чем он настаивал. Независимо от того, происходил ли в исторической действительности третий Собор, содержание связанных с ним и с Ашокой преданий в какой-то мере характеризует то положение государственной религии, которого добился буддизм в рассматриваемый период.

Был ли, однако, сам Ашока буддистом? Этот вопрос возникает потому, что, во-первых, джайнистские источники рассматривают его как приверженца джайны, построившего даже во имя ее несколько ступ в Кашмире, а во-вторых, потому, что в эдиктах Ашоки скупо освещается вопрос о его религиозной принадлежности.

Рассказывая о своем прозрении после завоевания Калинги, Ашока не ссылается ни на Будду, ни на его религию. Он говорит, правда, о своей «любви к дхарме и усердии к научению ей», о своем «усердном покровительстве закону благочестия», но эти заявления могут истолковываться и в более широком смысле. В одном из эдиктов Ашока заявляет, что всем «известно, как велико его уважение и благосклонность к Будде, дхарме, сангхе»; тут же он аттестует «все, что только изрек возвышенный», как «хорошо сказанное» и выражает уверенность, что «благое учение это будет долговечно». Но и приводимые формулы обнаруживают скорее «благосклонность» императора к данному религиозному течению, чем его принадлежность к нему. Во всех эдиктах Ашоки преобладает нравственно-назидательная сторона и мало внимания уделяется вопросам вероучения и догматики. Сам он характеризует содержание надписей как проповедь «правил благочестивых дел». Главным для Ашоки был вопрос о поведении его подданных: «Я повелел проповедовать предписания дхармы, я наставлял в этом законе благочестия для того, чтобы, внимая правилам, люди соображали свою жизнь с ними, поднимали бы себя и мощно возрастали бы на пути развития дхармы». В целях попечения о соответствующем поведении граждан Ашока даже создал специальное «учреждение, еще никогда ранее не существовавшее» 80, и, хотя характер такого учреждения и его деятельности неясен, видимо, оно было чем-то подобным полиции нравов, но, вероятно, ни к сангхе, ни к каким-нибудь другим религиозным институтам отношения не имело.

Существует лишь одно заявление Ашоки, которое может быть истолковано в смысле признания его принадлежности к буддийской церкви: «Два с половиной года я был упасакой и в течение этого времени не проявлял особенного рвения. Теперь же (надпись относится к 256 г. — И. К. ) уже более года прошло с тех пор, как я вступил в сангху и весьма усердно прилагаю свои усилия». Из дальнейшего содержания эдикта видно, что ориентировка Ашоки в богословских тонкостях обретенной им веры довольно «приблизительна»: главным стимулом в делах благочестия для него оказывается стремление «приобрести себе великое небесное благополучие» 81.

Очевидно, нет оснований приписывать Ашоке твердую, а тем более фанатичную буддийскую убежденность, как и нет оснований считать, что он возвел буддизм в положение государственной религии. Ашока был заинтересован во внутреннем единстве государства и населения, но, видимо, понимал, что достигнуть этого на религиозной почве невозможно или во всяком случае трудно. Оставалось добиваться веротерпимости, с тем чтобы существующая в Индии конфессиональная пестрота не мешала государственному единству. Такое стремление четко обнаруживается в надписях Ашоки.

Вот как определяет Ашока свою религиозную политику: «Царь Пияйдаси Дева амприйя чтит все религии, всех духовных лиц, он выражает им свое уважение кроткими дарами и всякими доказательствами высокого почитания. Но не столько придает он значения кротким дарам и доказательствам уважения, сколько тому, чтобы все секты возрастали в своем внутреннем достоинстве… Общая основа тому — осторожность в словах, в том, чтобы не превозносить до небес свою собственную религию, не принижать другие и не поступать с ними с неподобающим пренебрежением. Наоборот, при разных обстоятельствах должно оказывать уважение и другим религиям» 82. Ашока не требует единства веры у своих подданных. Он заинтересован лишь в том, чтобы каждый его подданный исповедовал какую-нибудь религию и не мешал другим в этом отношении. Видимо, сам Ашока в религиозных вопросах был довольно индифферентен и подходил к ним только с политической точки зрения. Но интересы политики требовали того, чтобы внутри религиозных объединений не было разброда. И Ашока не допускал его в сангхе, принимая все меры к укреплению ее единства. В одном из эдиктов он писал: «Никто не должен раскалывать сангху, а кто это делает — монах или монахиня, — будет принужден носить белое платье вместо желтого (монашеского. — И. К. ) и жить в местах, не предназначаемых для духовенства» 83; иначе говоря, из рядов духовенства он будет исключен.

Последний период жизни Ашоки был, видимо, ознаменован большей приверженностью к буддизму и уменьшением терпимости в отношении других религий. Встречаются уже высказывания, направленные против «ложных вер» и «ложных богов». Имеются сведения о том, что в одном случае Ашока предпринял репрессии в отношении монахов, уклонявшихся от истинной веры и правильного отправления культа. По преданию, он приказал казнить некоторых монахов из Ашокарамы за прегрешения подобного рода. Правда, согласно позднейшему сообщению, казни были осуществлены по приказанию одного из чиновников, а сам Ашока ограничился только исключением «тех, кто обманом вступил в общину», из монастыря. Таким образом, Ашока уже стал принимать государственные меры к тому, чтобы утвердить буддизм в массах путем насилия.

И все же распространенное представление о монопольно-государственном положении буддизма во времена Ашоки неточно. А в дальнейшем положение этой религии в Индии вначале пошатнулось, а потом и вовсе было подорвано.

Первый царь из сменившей Маурьев династии Шунга — Пушьямитра — был брахманистом и начал свое царствование с того, что по всем брахманистским правилам выполнил ашвамедху (сложный обряд, связанный с принесением в жертву лошади). Это не означало, однако, что государство в Индии окончательно отказалось от поддержки буддизма или стало подвергать его преследованиям. Несмотря на возрождение брахманизма при династиях Шунга и Канва, буддизм все же в течение некоторого времени продолжал борьбу за идеологическое господство. Недаром греческий правитель Северной Индии Менандр (Милинда, первая половина II в. до н. э.) счел целесообразным стать буддистом; это свидетельствует о том, насколько широко данная религия была распространена в народных массах, ибо для Менандра такой шаг был средством установления контакта с ними. В дальнейшем буддизм пережил новый взлет в кушанский период, что было связано с деятельностью царя Канишки. Отношение царя и раджей к буддизму обусловливалось тем влиянием, которое он в данный период мог оказывать на массы, и теми политико-идеологическими услугами, которых власти ждали от него. А чтобы разобраться в этом вопросе, следует рассмотреть социальное учение раннего буддизма.