Эдит Штайн - Наука Креста. Исследование о святом Хуане де ла Крусе

Как бы строго Хуан ни практиковал покаяние – все же он никогда не видел в нем конечной цели. Оно было для него лишь необходимым средством, чтобы полностью владеть своим телом и чувственностью и тем самым не иметь в них препятствия для намного более важных внутренних умерщвлений; чтобы через страдания от телесной боли войти в единение со страдающим Спасителем. То, что намного более важным он считал внутреннее умерщвление, подтверждается намного большим местом, отведенным в его трудах и изречениях предупреждениям об этом, как и тем, что вообще все телесное по отношению к духовному для него явно не так важно. Иногда Хуан де ла Крус говорит о взаимных влияниях, особенно об участии тела в будущей жизни по благодати, но все же в первую очередь для святого человек – это «душа»: характерно, что он едва ли вообще говорит о «человеке», иногда – о «личности», но в основном – о «душе». Святой сам ясно выразил, что он думает о соотношении внешнего и внутреннего умерщвления: «Подчинение и послушание есть покаяние разума и суждения, а потому они являются более приятной и благоугодной жертвой в глазах Божиих, чем все прочие телесные виды покаяния… Телесное покаяние без послушания в высшей степени неблагоугодно, поскольку начинающие влекутся к нему только своим желанием и удовольствием, которое они в нем находят: и поскольку они действуют только по своей собственной воле, то приобретут более заблуждений, чем добродетелей». Однажды он совершенно отверг эту практику, когда настоятель предписал братьям чрезмерную строгость в покаянии. Сам Хуан всегда стремился к мудрому сдерживанию, ему часто приходилось восстанавливать то, что другие разрушили своим чрезмерным рвением: так, в 1572 г. он был послан святой матерью в новициат Пастраны, чтобы положить конец чрезмерным строгостям настоятеля новициата о. Ангела. Когда осенью 1578 г., через несколько месяцев после побега из тюрьмы, Хуан был послан в качестве настоятеля в пустынное место на Кальварио, он и там нашел неразумно преувеличенную аскезу и позаботился о ее смягчении. Своим острым взглядом он сразу умел разглядеть за подобным насилием внутреннюю неуверенность. Перед отъездом в Рим Петра Ангела, которому любая покаянная строгость казалась недостаточной, Хуан сказал ему, что тот идет туда, как босоногий, а вернется обутый. И действительно, чересчур рьяный аскет не смог устоять перед изнеженным неаполитанским двором, в то время как Хуан никогда не колебался.

Но решающее значение для соотношения внешнего и внутреннего умерщвления имеет, конечно, не учение, а жизнь. Когда мы вспоминаем покаяние святого, длившееся всю его жизнь, то может показаться, что оно вряд ли могло быть превзойдено «исключительно духовным Крестом». Однако сравнение в подобном случае едва ли возможно. Для внутреннего умерщвления, как и для всего духовного, не существует четкой, определенной меры, и уж точно не существует никакой общей меры с внешними трудами. И все же когда мы думаем об основных принципах святого, как он описал их в «Восхождении» – ничем не наслаждаться, ничего не знать, ничем не владеть, ничем не быть! – тогда мы можем сказать: это верх лишения, и никакой максимум внешних трудов никогда не сможет достичь этого. Ибо внешние труды скорее будут увеличивать самосознание, а не вести к ничто, к смерти Я.

Но как мы можем доказать, что Хуан сам действительно достиг совершенного духовного лишения, которого требовал? Разве для нас не закрыта внутренняя глубина этого молчаливого святого? Конечно, мы не можем в нем читать так же, как в сердце святой матери и многих других, которые были вынуждены описать историю своей души. И все же сердце против воли выдает себя во многих писаниях и особенно в стихах Хуана де ла Круса. К этому следует добавить большое количество рассказов очевидцев, живших рядом с ним, которые представляют яркий и цельный образ личности святого; есть среди них и те, которые основаны на доверительных высказываниях самого св. Хуана. Несколько человек были ему так близки и так связаны с ним в Боге, что он раскрывал перед ними некоторые тайники своей души; это прежде всего его брат Франсиско и некоторые кармелиты.

Самое чистое, незамутненное представление можно получить из его стихов. В них говорит само сердце, и в некоторых оно звучит такими чистыми звуками, будто ничто земное больше не сдерживает его. В некоторых – но не во всех. «Песнь о Темной ночи» полна глубокого мира. В блаженной тишине этой Ночи совершенно исчезают шум и суета дня. В «Огне живой любви» сердце горит чистым небесным огнем. Мир совершенно исчез. Душа всеми своими силами охватывает одного только Бога. И только «рана» свидетельствует о трещине между небом и землей.

Совершенное удовлетворение души, из которой изливаются эти песнопения, раскрывается не только в содержании, но и в поэтической форме. Ее тишина и простота – это естественный звук сердца, которое совершенно непринужденно, без каких-либо стараний раскрывается в этих чистых звуках, подобно поющему соловью или распускающемуся цветку. Это совершенные произведения искусства, поскольку в них вовсе не чувствуется никакого «искусства».

То же самое можно сказать еще о двух стихах: «Песни младого пастуха» («Pastorcico») и «Песни о триедином источнике». Но по содержанию и форме они отличаются от двух других песнопений и друг от друга. В «Песни младого пастуха» движение души не находит непосредственного выражения. Поэт увидел образ и придал ему поэтическую форму. Он видит Христа Распятого, слышит Его жалобу о душах, «гордо отвергших Его любовь». Из этого он создает песню пастуха, как то было свойственно его времени и как он это сделал высоким стилем в своем «Cantico». Если в «Песнопении» толчком послужила Песнь Песней, то не повлияло ли здесь воспоминание о Пастыре Добром, Который положил жизнь свою за овец? (ср. Ин 10, 1—10). И разве жалоба пастуха о недоступной пастушке не является отражением той скорбной жалобы, когда Спаситель плакал об Иерусалиме (ср. Мф 23, 37)? Постоянно повторяющиеся слова «El pecho del amor muy lastimado» («Сердце, обремененное муками любви») создают основное настроение. Они исходят из сердца, забывшего себя и погрузившегося в сердце Спасителя. В них говорит страдание освободившейся от самой себя и соединенной с Распятым души. (Этому соответствует свидетельство, что в Сеговии во время Страстной недели св. Хуан был не в состоянии покинуть дом, потому что был слишком охвачен состраданием Страстям Господним.)

В «Песни о первоисточнике» душа снова поет о чем-то, что движет ею на самой глубине, как и в «Темной ночи» и «Огне любви». Однако то, что душою движет, не есть ее собственная судьба, как там, но внутренняя жизнь Божества, как то раскрывает душе ее вера: вечно струящийся Источник, из Которого происходят все существа, Который всем им дает свет и жизнь; Который рождает из Самого Себя подобный Ему поток, и вместе с этим вторым потоком Они производят третий, той же полноты. Песнь, в которой поется об этих истинах, отнюдь не является «поэтическим вымыслом». Она действительно поется в чистейших музыкальных звуках. Вероучение в ней становится самой струящейся жизнью: вечное море, колышущееся спокойными ударами волн и поющее свою песню.