Эдит Штайн - Наука Креста. Исследование о святом Хуане де ла Крусе

И каждый раз, когда волны ударяют о берег, слышится глухое эхо: «Aunque es de noche» («Хоть это происходит в ночи»). Душа ограничена – она не может охватить бесконечное море. Ее духовное око не вмещает всего небесного света – он кажется ей тьмой. И так она живет в единении с Триединым, наслаждаясь хлебом жизни, в котором Он отдает ей Себя, жизнью в томлении: «Porque es de noche» («Потому что это происходит в ночи»). В этих стихах выражена сущность созерцания во тьме.

Стихотворение «Vivo sin vivir en mi» («Живу, не живя в себе самом») своим лейтмотивом имеет почти те же самые мысли: «Que muero porque no muero» («И умираю потому, что не умираю»). Но «лейтмотив» здесь, в отличие от «Первоисточника» и «Пастуха», не мелодия, непроизвольно изливающаяся из глубины сердца. Это «тема», которая рассматривается в различных вариациях. Тот, кто создает эти искусные строфы, конечно, осознаёт свое искусство. Он играет со своей темой: смертельные муки этой жизни, которая не является истинной жизнью, – это не живые муки, изливающие себя в песни, но лишь отражение в ретроспективной мысли, в «размышлении», которое подхватывает поэт. Его «силы» еще в движении. И поскольку его душа еще не стала цельной в совершенной безграничной самоотдаче, в ней господствует страх потерять Бога, а потому она жалуется на свои грехи и ощущает их как крепкие оковы, приковывающие ее к этой жизни.

Формально нечто подобное можно найти и в некоторых других стихотворениях, которые обращаются к одному лейтмотиву и повторяют его в качестве рефрена. Здесь невозможно сказать о них всех.

Но нам необходимо в этой связи еще раз обратиться к «Духовному песнопению». О. Сильверио называет его первым и лучшим среди всех стихотворений, и действительно, некоторые строфы обладают несравненным волшебством. Мы также выяснили, что обилие образов связано в единство через главный символ – образ невесты. И все же нельзя утверждать, что все это богатство образов исходит из глубины души без формирующего вмешательства. Многое здесь сформировано мысленно и формально, некоторые образы привнесены намеренно. И это разнообразие образов и мыслей соответствует содержанию: беспокойству подвижного внутреннего процесса становления. Если мы противопоставим это песнопение по содержанию и форме четырем предыдущим, то все вместе они будут ответом на вопрос, как святой практиковал внутреннее умерщвление: его душа достигла совершенного отрешения от самой себя, раскрытия и тишины в единении с Богом. Но это был плод внутреннего очищения, в котором богато одаренная натура взяла на себя Крест и отдала себя на распятие в руки Божьи; дух в высшей степени сильный и живой сам заключил себя, сердце, исполненное страстного огня, в радикальном отказе нашло покой. Свидетельства очевидцев подтверждают это.

Хуан все делал «с удивительным достоинством и в душевном покое», писал о. Елисей Мученик. «В обращении с людьми и в разговоре он всегда был предупредителен, остроумен, поддерживал людей, которые с ним советовались. Он умел так удивительно и плодотворно стимулировать людей, что те, кто с ним общался, покидали его, духовно обогащенные, исполненные благоговения и воодушевленные в добродетели. У него было высокое представление о молитве и обращении с Богом, и на все сомнения, которые ему высказывали по поводу этих предметов, он отвечал с огромной мудростью, так что все, кто искал его совета, оставались удовлетворены и уходили от него, найдя поддержку. Он был другом сосредоточенности и не-многословия; смеялся редко и очень сдержанно… Он неустанно пребывал в молитве и в присутствии Божьем, в воспарении духа и в коротких молитвах». Он никогда не возвышал голоса, не знал грубых и плоских шуток, никогда никому не давал кличек, со всеми людьми обращался с равным уважением. В его присутствии никто не смел говорить о другом разве что с похвалой. Даже во время отдыха Хуан говорил только о духовных вещах, и, пока он говорил, никому не приходило в голову что-либо сказать. Так же и к концу трапезы он всегда присоединял духовную беседу, и все, словно зачарованные, оставались в том положении, в котором он их заставал. И вообще влияние Хуана на других было удивительно. Даже у обутых его появление являлось предупреждением к молчанию. Одним коротким предложением он мог заставить навсегда умолкнуть любые страхи и искушения. Он удивительно умел различать духов: постулантов, которые просили о принятии в орден, он иногда отсылал, даже если другим они казались абсолютно готовыми, а иных принимал, когда у других были сомнения, потому что для него было открыто то, что сокрыто для обычного человеческого разума. Однажды во время исповеди св. Хуан обратил внимание одной кармелитки на ее давнее большое заблуждение, на которое она никогда не обращала внимания, а потому и не исповедовала. Сюда же относится известный рассказ св. Терезы, как однажды во время причастия в монастыре Рождества Христова Хуан дал ей полхостии, для того чтобы научить ее умерщвлению, поскольку знал о ее пристрастии к большим хостиям. Еще строже он показал себя по отношению к матери Катарине св. Альберта в Баэсе. Она однажды заявила, будто уверена, что получит причастие в определенный день, в который было принято его принимать. Когда этот день наступил, Хуан обошел ее, раздавая причастие, даже после того, как она подошла второй и третий раз. А когда его спросили о причине, он ответил: «Сестра была в этом совершенно уверена. И я так вел себя, чтобы она поняла, что то, что мы себе представляем, ни в коем случае не гарантировано». В обоих случаях действия Хуана основываются на познании того, что было необходимо душам, чтобы освободиться от своих несовершенств. Этот сверхъестественно острый взгляд соседствует с непреклонной решимостью, которая также не является лишь естественным качеством. Мы знаем, с каким уважением и любовью он относился к нашей святой матери Терезе – как бы посмел смиренный молодой член ордена так обращаться с почтенной его создательницей, если бы сила Святого Духа не придала ему достаточно силы для этого? Как бы мог добродушный и мягкий святой сам по себе наставлять таким чувствительным и смиряющим образом, как тогда, в Баэсе? Конечно, и эта доброта и мягкость не являются простыми природными дарами. Из резких высказываний о неопытных и жестоких наставниках, как они описываются в «Огне живой любви» и в других местах, мы узнаем, что Хуан по природе был отнюдь не без желчи. Его описания некоторых типов благочестия в последних главах «Восхождения» исполнены такой иронии, которая в личном общении могла бы очень сильно ранить. И если он ни в роли настоятеля при общении с подчиненными, ни в часы отдыха не прибегал к иронии, то это лишь доказывает, что он стал полным господином над своей природой. Он жил, верный своему учению. Если мы сравним его высказывания о добродетелях и дарах с рассказами о его поведении, то найдем полнейшее соответствие одного другому.