Протоиерей Георгий Ореханов - Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников

Да, человек и человечество не спасаются автоматически, и здесь источником может быть только личный подвиг, личная аскеза, личная жертва, личная любовь, страх Божий, который является основой спасения, именно в этом смысле и нужно понимать слова К. Н. Леонтьева о том, что «христианство личное есть прежде всего трансцендентный (не земной, загробный) эгоизм», усиление «личной веры» и забота о «личном спасении» [680]. Однако личный подвиг, святая жизнь, стремление к очищению своей души от грехов могут быть реализованы только в Церкви – общем деле в широком смысле, в литургии в широком смысле, в любви и милосердии к другим, как к себе. Страх Божий – это не животная боязнь наказания, а основа отношений человека с Богом, страх потерять в себе чувство любви к Богу. И венцом этой личной аскезы, ее главным продуктом является именно любовь – и именно о любви говорит Господь в прощальной беседе со своими учениками.

В этом – в страхе и любви – и должен существовать аскетический баланс – между собой и между другим, и любое отклонение от такого равновесия приводит к отрицательным последствиям сотериологического характера. Этот баланс и присутствует в творениях Святых Отцов – аскетов, например, у прп. Исаака Сирина, который говорит: «Бывает смирение от страха Божия, и бывает смирение из любви к Богу: иной смиряется по страху Божию, другой от радости… Смирение по радости сопровождает великая простота, сердце возрастающее и неудержимое» [681]. Этой простоты, возрастающего и неудержимого сердца очень не хватало К. Н. Леонтьеву. С. Н. Булгаков очень проницательно замечает, что часто страх К. Н. Леонтьева скорее напоминает «метафизический и исторический испуг» [682].

В реальности христианское учение утверждает не противопоставление земного и небесного, как, впрочем, и не растворение небесного в земном или земного в небесном (что и объясняет всю актуальность, даже ожесточенность споров эпохи Вселенских Соборов о способе единения двух природ – Божественной и человеческой – во Христе), а глубокую мистическую связь, догматическим выражением содержания которой является орос Халкидонского Собора с четырьмя знаменитыми определениями («неслитно, нераздельно, неразлучно, неизменно»), нравственным – неустанный поиск Правды Небесного Царства и служение этой правде в жертвенной любви, мерой – вера и ответственность, а образом и реальным осуществлением – Церковь Христова. В этом смысле литургическая жизнь Церкви и есть начало Небесного Царства. Очень важно, что в жизни отдельного человека эта церковная жизнь реализуется в виде неразрывного единства мистико-догматического и нравственного аспектов. «Веру и дела» можно разделить только в теории, и именно по причине такого теоретического разделения в недрах протестантизма рождается не синтез веры и дел, а их радикальное противопоставление, вплоть до отрицания сотериологической значимости последних.

Когда К. Н. Леонтьев противопоставляет «твердые вероучительные основы» и «прикладные к земной жизни добродетели» и утверждает, что первые важнее для Церкви, чем вторые [683], он фактически оказывается в ловушке указанного разрыва: конечно, с христианской точки зрения ценность могут иметь только те дела, которые совершаются по вере, но сама вера может проявиться только в делах (понимаемых, конечно, очень широко). Антиномия «страх Божий и любовь к человечеству» преодолевается в полноте христианского учения и христианской любви, но парадокс К. Н. Леонтьева заключается в том, что, похоже, в его доводах действительно нет места «совершенной любви», которая является неким нравственным апостольским абсолютом и которая изгоняет страх вон (1 Ин 4, 18) [684].

Возможно, сам К. Н. Леонтьев это понимал: незадолго до смерти в письме к В. В. Розанову он говорит о необходимости проповедовать любовь людям, ибо ее мало на земле и она легко здесь гаснет, но не нужно пророчить ее воцарение на земле, ибо это невозможно психологически и неосновательно теологически, с точки зрения отношения Церкви к хилиазму [685]. Интересно, что в своем своеобразном завещании К. Н. Леонтьев называет путь Ф. М. Достоевского «хорошим путем», потому что этим путем «может войти в Царство Небесное наибольшее число душ» [686].

Но вот что характерно: в скобках, как бы пытаясь пояснить, что он понимает под любовью, он пишет о доброте, милосердии и справедливости, считая, что это проще и яснее. И в этом большой вопрос: может ли та любовь, которую проповедует Господь в Евангелии, быть сведена к доброте, справедливости и милосердию?

Именно на это обстоятельство обратил внимание в 1892 г. архим. Антоний (Храповицкий), в тот момент ректор МДА, в будущем Первоиерарх Русской Православной Церкви за границей. Он подчеркнул, что противопоставление внутреннего совершенствования и дел любви, общественного служения есть некоторое недоразумение, вытекающее не в последнюю очередь из неправильного понимания Писания: спасение здесь понимается узко, как «страх религиозной ответственности», а общественное благо – искусственно. Благочестие первого рода несовместимо с радостью «о Господе» (1 Фес 5. 16), это не христианский покаянный плач, а «мрачное настроение», «насильственно усвоенная религия», «мрачное недовольство узника, лишенного возможности творить желаемое и принужденного ради страха творить нежелаемое» [687].

В своих воспоминаниях о К. Н. Леонтьеве архим. Антоний подчеркивает то обстоятельство, что критика последнего в адрес «розового христианства» была направлена не по адресу: сам Ф. М. Достоевский в этом грехе был неповинен, «но не были и не остаются неповинными очень многие писатели и едва ли не большая часть нашего общества» [688]. Таким образом, архим. Антоний подчеркнул главное: К. Н. Леонтьев интуитивно точно обратил внимание на глубокий общественный недуг, а его полемика с Ф. М. Достоевским была выражением «крайних воззрений» и даже, точнее, «случайных выпадов», причина которых коренилась в стремлении форсировать «свою антипатию к либералам и свое бесстрашие перед их приговорами о себе» [689]. Этот же момент подчеркивает и В. В. Розанов, говоря, что в значительной степени с Леонтьевым его объединяло негодование против засилья в общественной жизни самодовольного и всесильного литературного (и не только литературного) либерализма: похоже, К. Н. Леонтьеву и померещился такой либерализм в творчестве Ф. М. Достоевского.

Огромное значение для понимания книги К. Н. Леонтьева о «розовом христианстве» имеет его переписка с В. В. Розановым, которая, по замечанию последнего, продолжалась хотя и неполный год, но сразу поднялась «высоким пламенем». В. В. Розанов объясняет почему: «…почва была хорошо подготовлена <���…> Строй тогдашних мыслей Леонтьева до такой степени совпадал с моим, что нам не надо было сговариваться, договаривать до конца своих мыслей: все было с полуслова и до конца, до глубины понятно друг в друге» [690].