Протоиерей Георгий Ореханов - Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников

Но если вред нигилизма для церковной жизни вполне очевиден, то с «фарисейством» – не как с лицемерием в евангельском смысле, а как именно со служением букве – дело обстоит гораздо сложнее: в конечном счете, доведенное до логического завершения, оно, являясь «идолопоклонством, хотя во внешней христианской форме», приводит, по мнению Н. П. Гилярова-Платонова, к кострам, процессам и даже к «воровству и прелюбодеянию, ad majorem Dei gloriam и на пользу Церкви» [663]. Внешнее и преходящее заслоняет вечное и высшее – правду и любовь.

Действительно, трактовка К. Н. Леонтьевым учения Христа оказывается крайне проблематичной: с его точки зрения, Христос учил, что «на земле все неверно и все не важно, все даже нереально, а действительность и вековечность настанет после гибели земли и всего живущего на ней: вот та осязательно-мистическая точка опоры, на которой вращался и вращается до сих пор исполинский рычаг христианской проповеди». В этом, в отличие от «утешительного ребячества» и «младенчески-болезненных» мечтаний и восторгов, т. е. проповеди «розового христианства», К. Н. Леонтьев видит «суровый и печальный пессимизм» и «мужественное примирение с неисправимостью земной жизни» [664].

В реальном мире явлений нет ничего верного, кроме той простой и несомненной истины, что «все должно погибнуть», поэтому забота «о земном благе грядущих поколений», о «человечестве» есть самообман, а любовь, милосердие и справедливость есть только трагический «корректив жизни», «паллиативное лечение язв» [665]. Реальная жизнь, а не эта призрачная будет только на новой земле и на новом небе, но мы ничего об этой жизни знать не можем. Творить дела любви на земле нужно только из страха загробных мук и из стремления к загробному блаженству: «Она ведь ужасна – эта жизнь – и никогда не поправится…» [666]

Эта пессимистическая оценка становится понятна, если учесть, что богословские взгляды К. Н. Леонтьева были выражением крайнего, абсолютного антропологического пессимизма – объективного и субъективного. Более того, сам Леонтьев полагал, что этот пессимизм является подготовительным шагом к истинно религиозному мировоззрению, причем христианство по своему содержанию, считает он, вполне соответствует этому пессимистическому взгляду на человека. Проклятие земли, зло мира – по Леонтьеву, эти великие символы выражают сущность христианского мировоззрения. Божественный Промысел совершенно игнорирует любые действия человека на земле, которые представляют собой только случайные и слепые блуждания в темноте, подготовляющие пришествие Антихриста, а его ум может хвалиться только своими заблуждениями [667]. В своих воспоминаниях об афонском старце прп. Макарии (Сушкине) К. Н. Леонтьев утверждает, что сущность христианства составляют мысли о загробной жизни, райском блаженстве и адских ужасающих муках – именно то, что Леонтьев называет трансцендентным эгоизмом. Земля и небо – «взаимное отрицание» [668].

Но так ли это? Да, действительно, Христос и Его апостолы не обещают торжество любви и правды на земле, и действительно, в определенном смысле евангельская проповедь предусматривает пессимистический финал человеческой истории. Действительно, человеческая природа и воля от рождения человека подвергнуты греховному повреждению, «удобосклонности ко греху», но это вовсе не означает, что эти природа и воля полностью уничтожены в своих потенциях, что для человека здесь, на земле, невозможен принципиальный выбор между стремлением быть «чадом Божиим» или «сыном диавола» (свт. Василий Великий). Кроме того, нигде и никогда Церковь не учила, что борьба за правду и любовь и проповедь правды и любви есть полная бессмыслица здесь, на земле. Эта богословская истина доказывается большим количеством ссылок как на творения Святых Отцов IV в. (например, каппадокийцев), так и на вероучительные документы более позднего времени, например на Послание восточных патриархов 1723 г., где прямо говорится о «природной силе свободной, живой и деятельной», благодаря которой человек имеет возможность выбирать и творить добро и отвращаться зла. Сама по себе эта способность делать добро еще не есть признак благодатного состояния человека, но возрожденного благодатью она «делает совершенным и соделывает человека достойным спасения» [669]. Именно в этом смысле следует понимать многочисленные выражения в посланиях ап. Павла, в том числе его принципиальный термин «соработничество Богу» (2 Кор 3. 9).

Не случайно также в притче о Страшном суде (Мф 25) Сам Господь говорит о том, что судьба каждого конкретного человека будет определяться тем количеством добра, которое он сделал на земле, накормил голодного, одел нагого, посетил заключенного в темнице и т. д. Именно поэтому книга К. Н. Леонтьева вызвала такой негативный отзыв у Достоевского, который отметил в черновых заметках, что в его подходе есть безрассудство, нечестие и своеобразное удобство – живи в свое удовольствие, если земля обречена, стараться нечего (см., ДПСС. Т. 27. С. 51).

К. Н. Леонтьеву, по отзывам близких ему по духу современников, в частности, В. В. Розанова и Л. А. Тихомирова, человеку лично большой порядочности, искренности, чистоты, утонченной способности к состраданию, отзывчивости, заботе о молодых друзьях, не хватало почему-то простого, евангельского понимания человеческой беды и простой, евангельской способности сострадать этой беде. В этом смысле хотя действительно настоящая, а не фарисейская, показная, «любовь к дальнему», любовь к человечеству рождается и воспитывается из «любви к ближнему», любви к человеку, но есть и обратное влияние – этот социальный горизонт, широта любви, есть тоже необходимое условие любви вообще – любовь к конкретному человеку невозможна без любви к человеку вообще, к человечеству. А суть христианской проповеди и евангельской борьбы за правду на земле, в сущности, и заключается именно в этой любви к человеку вообще – любви с «сотериологическим горизонтом», главной заботой которой является спасение души каждого конкретного человека. Именно это чувство, основа которого глубоко сотериологична, является условием и фундаментом культурного строительства на земле, будь то сфера образования и воспитания или любая другая сфера конструктивной человеческой деятельности. ведь в конечном счете Ф. М. Достоевский призывает не к борьбе за торжество на земле Царства Небесного, а только к борьбе за «святую жажду всечеловеческого дела, всебратского служения и подвига» (ДПСС. Т. 26. С. 173), а такая жажда действительно свята и вполне укладывается в рамки христианского благовестия.

В этом смысле, вероятно, следует согласиться с Н. Ф. Будановой, которая утверждает, что эстетический критерий К. Н. Леонтьева совершенно не гармонирует с русской гуманистической традицией понимания «маленького человека» [670]. В этом смысле можно, вслед за прот. С. Булгаковым, говорить о трагической тайне К. Н. Леонтьева, в которой присутствуют языческие мотивы и которая на уровне сознания и исповедания была для него самого закрыта: в чем-то очень важном, сущностном он оставался до конца непросвещенным, а его эстетическому идеалу не хватает столь характерной для Евангелия «умягченности», которая в русской публицистике была всегда отмечена «болезнью совести, мотивами жалости и покаяния» [671].