Мир Авиации 2006 02

Стали разбираться — оказалось, два реверса включились на выруливании. Сработали ковши — самопроизвольно переложились. Мы затащили самолет на стоянку. Все расстроились, что не состоялся первый вылет. Начали разбираться. У нас было очень большое представительство с моторной фирмы кузнецовской. Они же куйбышевские. Овчаров, зам Кузнецова, занимался этими двигателями, назывались они НК-8-2У. Когда стали смотреть, оказалось. что двигатели сделаны замечательно, очень точно. На каждом из них стои т по клапану управления включением реверса, которые при помощи керосина открывают доступ воздуха в цилиндры, которые перекладывают реверсные ковши. И вот эти золотнички на двух клапанах, сделанных в России, были замечательно сделаны — одинаково, с микронной точностью. и до этого они никогда на морозе не были. И как случился мороз за 20 градусов, они так одинаково уменьшились в размерах. что при нарастании оборотов сами открылись. Хорошо, что открылись на земле, а могли и на взлете и где угодно. Потом эту систему изменили, другие поставили клапана. Но в тот день была нам такая невезуха. А может — везуха…

Видели, что самопроизвольно открылись клапана, предположили, что может быть усадка, потащили на стенд — подтвердилось. Что придумали — отключить к едрене матери. Поставили заглушки. Полоса в Куйбышеве почти 4 километра — кати, ребята, хоть до Кинели, хватит вам.

На следующий день повторяется вся процедура (кончается год, надо его ознаменовать трудовыми победами). Собирают нас, мы рассаживаемся, всё торжественно, для меня эго в первый раз. Волнуешься. На заводе 30 с лишним тысяч человек работают, все они на крыше сидят, и тут ты выпендриваешься, ходишь с парашютом вокруг самолета. Примерно как в космос провожают. Первый полет на заводе!

Садимся, вырулили на старт, все проверили — полетели. Взлетаем, все замечательно, делаем проходы над аэродромом, над заводом, чтобы публика посмотрела на творение рук своих. Немного летали, минут 40. Погода хорошая, практически ясно, мороз за -20, ночью прошел снег, пушистый такой. Заходим на посадку. Для меня такая обстановка первый раз в жизни. И вообще я летел на самолете в качестве штатного ведущего инженера, у которого есть свое рабочее место, который голос имеет в экипаже, первый раз в жизни. Наземным ведущим я был долго, а летающим — первый раз в жизни.

Летим. Сидит командир, я за ним (сантиметров 30), смотрю из-за плеча — вижу указатель «Стабилизатор» — в нуле стоит. А машина уже планирует, закрылки выпущены. Как меня учили — не должен он в нуле стоять! Я начал но СПУ скромно так говорить: «Николай Иосифович (Горяйнова я гак звал, или просто командир), у нас правильно стоит стабилизатор?» Все молчат. Я: «Командир, стабилизатор в нуле у нас стоит!» Все молчат. Я несколько раз ко всем обращался: стабилизатор в нуле — правильно или нет? Потом, думаю, раз все молчат, значит, что-то я перепутал… Но меня все-таки гложет червячок. Штурман (Валентин Иванович, много летал на 154-х) у меня по правую руку, я его вытянутой рукой достаю, дергаю: «Валентин Иванович, как должен стоять?» Он дает четкий ответ: «X** его знает!» Ну, я успокоился: Валентин Иванович у нас — индикатор состояния в экипаже. Раз не волнуется — значит нормально все.

А еще когда мы готовились к полету, я просился у Юмашева Леонарда Андреевича (на опытной машине он был ведущим инженером; сын Юмашева, летавшего с Громовым): «Прокати меня на 154-м, посмотреть. как это делается, поведение машины, мне же надо летать». Но все находились дела да случаи — вот сегодня нельзя, вот завтра, назавтра я уехал в Куйбышев, приехал из Куйбышева — машина на доработках, в общем, не довелось…

Николай Иосифович Горяйнов — был летчик-ас. Он почувствовал, что ему не хватает руля. Машина на снижении, надо бы немножечко подобрать, чтобы интенсивность снижения уменьшить — а штурвал у него на пупе. Он тогда добавил скорость — видимо, то, что проще всего для него было сделать — толкнул сектора вперед. Скорость увеличилась, увеличилась эффективность руля, и та позволила ему уменьшить вертикальную скорость снижения. Но все равно было недостаточно, и мы, не долетая до полосы метров 300, но перетянув овраг, упали. В снег ляпнулись.

Мыто ничего не видим, что там снаружи. А грубо ударились. Горяйнов слетел вместе с креслом со своего рабочего места. Оно крепится на штырях, и ролики поддерживают его в полозе. И он вместе с роликами вылетел с креслом и прямо ко мне подлетел. Он, может, и дальше бы улетел, но я был на месте. Я его как смог, сколько во мне было пролетарской ненависти, обратно впихнул. Машина выскочила из этого снега на полосу и остановилась.

Как всегда, в кабине — разбор. Его у нас всегда вел Валентин Иванович. Остановились — сразу мат: «Коля, что же ты … делаешь, ты нас убить хочешь?! Зачем тебе это нужно?! Гебе же говорили!» Коля бухтит чего-то…

Ну, зарулили на стоянку, вынули нас из машины. Были овации, качали экипаж, в воздух чепчики бросали… Мне удалось бежать. Я это дело не любил, потому что во мне 109 кг веса было, думаю — сейчас прошибу бетонку!

Наступило время официального разбора. После него Николай подошел к Маркову, на коленку встал и говорит: «Дмитрий Сергеевич, сделайте на стабилизатор какой-нибудь автомат! Если уж я попался на этом деле, то другие люди гоже будут на этом деле попадаться». И как в воду глядел. Быстро это сделать не смогли, и в таком состоянии, т. е. с ручным управлением перестановкой стабилизатора, дошли до пассажирских перевозок. Начали возить пассажиров, и в Шереметьево самолет 11-й, по-моему (они летели в Прагу, везли 100 с лишним пассажиров и забыли переложить стабилизатор), упал так же, как мы, до полосы. Но им не повезло, они одной тележкой напоролись на тумбу бетонную, на которой стоял фонарь приводной (кто изобрел такие тумбы делать на заходе?!), выбил шасси, упал на крыло, сломал его, перевернулся и загорелся. И много народа там сгорело. Это мне рассказывал парень из экипажа, бортрадист, как они со стюардессами таскали людей из горящего самолета… Мы с ним летали в Париж на выставку и дежурили в самолете (на ночь там всегда двух человек оставляли), и он на дежурстве «вступил», плясал, ходил по самолету и припевал: «А сверху мелкий вассер моросил»…

А первый вариант автоматической перекладки стабилизатора был сделан на 35-й машине, и в серию она пошла, наверное, со 120-го самолета. Были там какие-то промежуточные, «ублюдочные» решения, а вот то, что сейчас летает — это со 120-го.

Была сделана специальная машина, «двойка» 154-я. Если на «единичке» проводились все испытания, включая государственные, то на «двойке» — большие углы. На ней стоял противоштопорный парашют, кабину сделали на сокращенный экипаж (два летчика и бортинженер) и с системой принудительного покидания. В центре кабины был сделан люк большой, открывался так, чтобы летчик был защищен крышкой от скоростного напора. Стояли две лебедки с приводом от аккумулятора, они и вытаскивали всех по очереди. Каждый член экипажа был за парашют прицеплен к лебедке. Летчики с кресла должны были вывалиться на пульт, а бортинженер — развернуться на кресле (он сидит спиной к люку, с правой стороны лицом к стенке) и — в люк. Были все застрехи: гардероб и т. д. завешены капроновыми шторками, чтобы не провалиться туда случайно, если будут какие-то турбулентности, перегрузки, чтобы, если он встанет с рабочего места, его не запихнуло куда-то. Всё заделано, зашито.