Пинакотека 2001 01-02

Спектакль начался. Не зная языка, трудно оценить в полной мере игру актеров, но я видел, что все они с величайшей легкостью карабкаются по этой конструкции, которая призвана не просто забавлять взор зрителя, отвлекая его от содержания пьесы, но подчеркивать эволюцию героев, делать ее более зримой. Режиссерские находки меня нисколько не удивляли; ничего другого нельзя было ждать от человека, который паписал, что если он придумал идею, то сумеет воплотить ее на самых простых подмостках; в каком-то смысле эти находки были главным в спектакле, однако ни одна из них не была бесцельной, все они отличались редкой уместностью и редкой театральностью, и именно это поражало больше всего.

Я знал, что Мейерхольд переделал на свой лад пьесу, написанную изначально совсем иначе; об этом говорилось на всех афишах и во всех программках; я мог судить только о качестве поставленного им спектакля.

В антракте я пошел ему представиться. В старом фойе «Театра Монпарнас», где в прежние годы мне довелось видеть последних великих актеров мелодрамы, среди коробов с костюмами и огромных ящиков, пестревших наклейками с названиями разных вокзалов и трансатлантических пароходов, среди манекенов в человеческий рост, обряженных в лохмотья, Мейерхольд о чем-то оживленно беседовал со своими актерами. Передо мной был не директор театра, не импресарио и даже не постановщик; передо мной был северный пират в окружении своей команды. Глаза у него блестели по-кошачьи; он бурно жестикулировал, а все остальные, не сводя с мэтра глаз, слушали его нежно и почтительно, как слушают бесспорного вожака, того, чей авторитет основывается не на благоприятном стечении обстоятельств, но на общепризнанном превосходстве. Я собирался вернуться в деревню в тот же вечер, но передумал и решил остаться, чтобы посмотреть «Ревизора».

«Ревизора» Мейерхольд тоже переделал. Конечно, такая свобода в обращении с чужим текстом, такое покушение на литературную собственность противоречит нашей морали; поэтому, чтобы справедливо оценить спектакль Мейерхольда, следует вспомнить о том, в какой стране он был поставлен. Страна эта называлась Советская Россия.

У истоков творчества Мейерхольда стоял античный театр, неотделимый от религиозной мистики; новая социальная мистика пришлась ему как нельзя кстати. Точно так же, как можно восхищаться буддизмом и при этом самому не быть буддистом, можно, мне кажется, встать над политическими разногласиями и высказать беспристрастное суждение об искусстве, столь далеком от политики.

Мейерхольда нельзя также мерить обычными мерками, сравнивать с обычными режиссерами. Мейерхольд – творец форм, поэт сцепы. Он пишет жестами, ритмами, использует особый театральный язык, который сам изобретает в интересах своего дела, и язык этот говорит взору публики так же много, как обычный текст говорит слуху. Он придумывает оригинальные выразительные средства, отвечающие глубинной сущности произведения; он снимает кожуру, отбрасывает то, что ему кажется лишним, и добирается до самой сердцевины пьесы; если же сердцевины не обнаруживается, он показывает скелет – чем и навлекает на себя справедливую критику.

Первые шаги в искусстве Мейерхольд сделал в студии Станиславского, затем испытал на себе влияние «комедии дель арте» и начал освобождать сцену от всего, что не служит игре актера. Наконец, он уничтожил занавес, перебросил мост между сценой и зрительным залом и стал строить для каждого спектакля особые декорации. Все это позволило ему добиться той абсолютной искренности и той чистоты, которую мы искали в спектаклях греческого театра и которую сохранил традиционный театр «но». Творчество его неразрывно связано с Революцией. Оно не могло не тронуть сердце русского народа, который, разрушив все до основания, проникся желанием «строить». Французского зрителя оно может удивлять и даже раздражать, но, если он будет судить беспристрастно, то пе сможет отрицать ни его художественной ценности, ни его честности.

Мы, французы, существуем в другом ритме, мы более сдержанны в выборе выразительных средств; если кто-то из наших режиссеров захочет придать идее слишком большую конкретность, его сразу же обвинят в тяжеловесности, а у нас автору охотно простят легковесность, особенно если он остроумен, но ни за что не простят тяжеловесности, даже если он гениален.

Публика, как правило, не отличается избытком фантазии; она любит незамысловатые формы. Возьмите любой шедевр нашей драматической литературы и посчитайте количество его представлений со времен создания до наших дней; цифра окажется куда меньше, чем у бульварной пьесы. Было бы от чего прийти в отчаяние, не знай мы, что та же самая публика может внезапно стать самой чуткой и самой восторженной в мире.

Наш долг – продолжать то дело, которое мы делаем разными средствами и с разными видами па успех, продолжать, сообразуясь с духом и вкусом нашей нации. Это – самый верный способ сохранить оригинальность. Сила западного театра – прежде всего в драматургическом тексте, который дает оценку человеческим добродетелям, и оценка эта так справедлива, что благодаря ей шедевру не страшно ничто, даже скверная постановка. О Шекспире как режиссере и актере мы не знаем ровно ничего; от Мольера как директора труппы осталось несколько счетов и отрывочные сведения о трудностях, с которыми он сталкивался. Возможно, при жизни они куда больше дорожили этой бренной стороной своего творчества, чем своими пьесами. Режиссерское дело – самое бренное, что есть в театре, но в то же время и самое прекрасное в тех случаях, когда оно служит подлинному раскрытию всего, что скрыто в пьесе; именно благодаря этому мы и занимаемся этим дело, не ропща.

Я побывал на «Ревизоре», а на следующий день вновь встретился с Мейерхольдом на официальном обеде. Давешний вдохновенный пират превратился в маленького печального человечка, который еле шевелил руками и был так молчалив, что я почел за лучшее к нему не подходить.

Перевод с французского Веры Мильчиной

1. Портрет графа Григория Григорьевича Орлова. 1771

Мрамор Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Мари-Луиз Бекер

Мари-Анн Колло (1748-1821)

В письме от 21 октября (1 ноября) 1766 года вице-канцлер Александр Михайлович Голицын сообщает своему дальнему родственнику Дмитрию Алексеевичу Голицыну, полномочному послу России в Париже, о приезде в Петербург скульптора Этьена-Мориса Фальконе и его ученицы Мари-Анн Колло 1*. Скульптору пятьдесят, ученице нет еще восемнадцати.