Георгий Бабат - Магнетрон

«Мои дети не знают жизни, в этом я виновата перед ними, — думала мать, — это моя вина. Я слишком много брала на себя, я их не закалила для жизненной борьбы…»

Но потом она решила: если бы ей пришлось прожить еще одну жизнь и родить еще троих детей, то и тогда она точно так же старалась бы все трудное, тяжелое, страшное взять на себя, хотела бы подольше держать своих детей под крылом — в тепле, в холе, в ласке…

«В этом и есть долг родителей — оберегать своих детей. Оберегать и учить…»

Лариса Евгеньевна подняла голову. Справа от того места, где она остановилась, был небольшой сад. За деревьями виднелся потемневший от времени монумент из бронзы. Это был памятник морякам военного корабля Стерегущий. Лариса Евгеньевна зашла в сад и села на скамью против памятника.

Она была гимназисткой, когда произошли события, увековеченные впоследствии бронзовой группой, на которую она теперь смотрела. В ночь на 10 марта 1904 года миноносец Стерегущийвступил в неравный бой с отрядом японских миноносцев и двумя минными крейсерами. Несколько часов мужественно сражался экипаж окруженного врагами корабля. Стерегущийпотерял рулевое управление, были разрушены котлы и кочегарка. Из всей команды остались в живых лишь четыре человека. Они решили затопить корабль, но не сдаться врагу. Смертельно раненный машинный квартирмейстер Бахарев попросил молодого матроса Новикова открыть кингстоны. Новиков исполнил это. Художник запечатлел момент, как молодой матрос открывает кингстон. В трюм уже хлынула вода… Пожилой, смертельно раненный моряк обнял своего молодого товарища: он ободряет его, помогает ему…

Лариса Евгеньевна помнила и русско-японскую войну и то, что за ней последовало: баррикады, уличные бои и жестокость, с которой было подавлено народное восстание. В их семье некоторое время скрывался раненый студент-медик Сергей Веснин. К себе домой он пойти не мог. Там его ждали, чтобы арестовать… В войну четырнадцатого года Лариса Евгеньевна уже была матерью троих детей, женой мобилизованного на фронт врача Веснина. В гражданской войне ее муж не принимал участия. С немецкого фронта он вернулся без ноги. Он делал, что мог, в тылу, спасая Киевский клинический госпиталь, в котором он работал, от петлюровцев, деникинцев, стрельцов гетмана Скоропадского…

В тяжелые годы растили Веснины своих детей. Но ее детям — Лариса Евгеньевна чувствовала это — придется жить в еще более суровое, еще более напряженное время… Неужели опять война?

С печалью смотрела она на взволнованное лицо молодого матроса. Старший был спокоен. Лариса Евгеньевна не могла оторвать взора от памятника. Этот старый матрос вселил в нее уверенность, которой до того у нее не было: в трудную минуту около ее детей окажутся добрые люди.

Потом она подумала о школе, в которой ей уже не суждено работать… Работа педагога — такое хрупкое, тонкое дело… И не всегда, далеко не всегда она вела эту работу на должной высоте. Была ведь среди ее учениц девочка, позже попавшая в исправительный трудовой лагерь, был синеглазый мальчик, такой вежливый, ласковый… Его пришлось исключить из школы. Да- этих непоправимых ошибок была не одна и не две. Но были и счастливые откровения, находки, радость…

Когда Лариса Евгеньевна собиралась в Ленинград, ей казалось, что двух недель не хватит на то бесчисленное количество дел, которое она себе наметила. Теперь же, после того как она побывала у Петрова, стало ясно, что здесь ей делать больше нечего.

Вчера она была в Ботаническом саду, еще вчера она думала, что придется побывать там перед отъездом не раз. Вчера она сделала там для школы небольшой заказ. Просили прийти сегодня, чтобы все это оформить.

Дирекции Ботанического сада была известна их маленькая акклиматизационная станция при школе. Вчера ее спрашивали, как это там у них в школе все началось.

Как началось? Это было лет десять назад. Посеяли в деревянный ящик семена различных цветов, наблюдали за развитием листа и стебля. Цветам стало в ящике тесно. Пересадили каждое растение в отдельный горшок…

Лариса Евгеньевна быстро шла по направлению к Ботаническому саду.

Когда умер ее муж, такой молодой и, казалось, полный сил, она несколько лет не могла выйти в лес без слез. Особенную боль вызывали первые звонкие капели, первые черные сережки берез. Позже она в этом же находила утешение.

«Жизнь — как дерево, — думала она — падают листья, а в едва различимых утолщениях коры уже лежат, свернувшись, зародыши новых ветвей и листьев… Разве в каждом из моих детей не живет частица души их отца?»

Лариса Евгеньевна повторяла себе это, глядя на своих детей в те времена, когда боль утраты была нестерпимо свежа. Эти слова — «частица души их отца» — помогли ей жить, бороться…

Здесь, в Ленинградском ботаническом саду, Лариса Евгеньевна опять думала о падающих и вновь возникающих листьях.

Она пошла по дорожке, где росли молодые тополя. Летом все газоны вокруг них бывают покрыты пухом, белым как снег. Теперь на траве лежали упавшие листья.

Она подумала, что хорошо бы оставить Володе на память о своем приезде горшочек с цветком.

«Но он ведь забудет поливать…»

Лариса Евгеньевна зашла в контору и купила маленький кактус опунцию.

Было уже около семи часов вечера, когда она садилась в трамвай.

В вагоне зажгли свет. Лариса Евгеньевна увидела в стекле окна отражение горшочка, из которого торчало растеньице, состоящее из соединенных друг с другом плоских зеленых лепешек с тонкими и длинными шипами.

Этот кактус показался ей похожим на мохнатого зайчишку с торчащими ушами — правое было немного короче.

Она не обратила внимания на свое собственное отражение в стекле. Вероятно, ее лицо, каким оно было сейчас, показалось бы ей слишком веселым и молодым для женщины ее возраста и в ее состоянии.

Лариса Евгеньевна сошла с трамвая и заторопилась домой, чтобы своим долгим отсутствием не волновать Володю.

Она застала его за письменным столом, перед листками, исчерченными схемами и разложенными наподобие пасьянса.

— Что тебе сказали на ионосферной станции? — спросила его мать, прежде чем он сам успел задать ей вопрос.

— Магнетрон не пригоден для создания луча, — мрачно отвечал он. — Надо строить все заново, на совершенно других принципах, чем это делал я. Невозможное останется невозможным, все, что возможно, я сделал. Больше я ничего не могу.

Мать поставила на окно горшочек с кактусом, который теперь ей вовсе не казался похожим на зайчишку, ни даже на растение. Так, уродство какое-то…

— Володя, — сказала она, — трудным называется то, что можно сделать сегодня, а невозможным то, что можно будет сделать некоторое время спустя.