Георгий Бабат - Магнетрон

В этот момент Мухартов зевнул, постучал ребром ладони по своим тщательно уложенным в сеточку усам и сладко потянулся.

— Илья Федорович, я пойду на завод — разъединители проверить.

— Да что вы, Владимир Сергеевич! Расчету нет так себя мучить. Михаил Григорьевич сказал, что сам вечером проверит. Он ведь у нас за старшего. Может, он уже и был там. Расчету нет в темноте, по грязи брести на завод. Пропуск придется нам снова заказывать. Людей, значит, ночью беспокоить… Да они же над нами еще и посмеются, — добавил Мухартов, видя, что Веснин все еще стоит в нерешительности. — «Тоже, скажут, представители, не могут между собой договориться. Главный приходит: спрашивает, пробует. Потом помощники прибегают и опять спрашивают и пробуют». Несолидно получается.

Веснин снова развернул свою тетрадку с записями. Но он уже не мог больше сосредоточиться. Он сложил свои листки, разделся и лег спать.

Уже сквозь сон он слышал шаги Муравейского, грохот передвигаемых стульев и ворчливое замечание:

— Фу-у!.. Пахнет мыслящим телом.

— Вольдемар, вы не спите? — поворочавшись на своей постели, тихо спросил Муравейский. — Знаете ли вы, что, впервые встретившись друг с другом, Станиславский и Немирович-Данченко проговорили без перерыва тридцать четыре часа? Мой разговор с Ритой, по независящим обстоятельствам, был значительно короче: не нашлось подходящей обстановки. Для всей труппы в гостинице было забронировано всего два номера: один — для мужского состава и реквизита, другой — для женского и музыкальных инструментов.

Веснин рассмеялся:

— Бедный летчик!

— Нет, Володя, скажем откровенно — летчику в данном случае просто чертовски повезло. Мы вышли на лестничную площадку, — продолжал Михаил Григорьевич, — Там прекрасный воздух, — уверяла меня синьорита Горностаева, — входная дверь не затворяется всю ночь и, кроме того, чудесный вид на город из слухового окна, там же, как она меня обнадежила, можно будет увидеть двух ее самых лучших подруг с их товарищами. Все они талантливые артисты, и я смогу прослушать, — говорила она, — в их исполнении стихи современных поэтов. «Увы, — возразил я ей, — сожалею, но я потомок хотя и опустившегося и впавшего в бедность, однако все же знатного рода. Мой отец — банкир, а мать — столбовая дворянка. Понятно, что от такого союза могло родиться только чудовище. И это чудовище — я, я, который не привык беседовать на лестничных площадках».

— Неужели так прямо и сказали?

— Пардон, как говорят французы, но ведь я вам с того и начал, что назвал себя чудовищем. Представьте себе моих родителей: папаша, который, едва запахло революцией, успел перевести все свои капиталы — в Швейцарию и сам умчался туда же вслед за своими денежками. Мамаша — Елизавета Робертовна, у которой еще оставалось довольно брильянтов, решила не дать супругу там, в Швейцарии, вести «холостую жизнь». Она ринулась было со своим единственным сыном Мишелем, то есть со мною, следом за отцом семейства. Но, увы! Революция была уже в полном разгаре. Нам пришлось совершить мучительное путешествие в теплушке из Москвы до Харькова, затем из Харькова в Бердянск, из Бердянска в Керчь. Здесь maman решила сделать передышку. И капкан захлопнулся — мы застряли в Керчи.

— Миша, вы бредите? Ведь вы при мне рассказывали Наташе Волковой совершенно иную вашу биографию: ваш дед был знаменитый уральский умелец, а бабушка — крепостная крестьянка графов Строгановых.

— Возможно. А возможно, и нет. Но ведь я еще не канонизирован, и моя родословная твердо не установлена. Хотя, собственно говоря, почему сын крепостной крестьянки не мог стать банкиром, то есть, пардон, финансовым служащим, как принято писать в анкетах после Октябрьской революции? Если бы разговор с Ритой состоялся, то я должен был бы рассказать ей нечто впечатляющее. У нее было страстное желание выслушать историю моей жизни. Если у вас такого желания нет, я могу замолчать.

Но он не замолчал, и Веснин услышал повествование о злоключениях жены бежавшего банкира.

Чтобы купить продукты у керченских торговцев, надо было платить золотом или валютой. Кто-то посоветовал бедной Муравейской сменять часть драгоценностей на доллары. Обычно подобные операции опытные люди проделывали втихомолку. Но покинутая жена банкира Муравейского была так слаба и беспомощна! Бедняжка искала у каждого моральной поддержки и совета, а потому слава о ее брильянтах бежала впереди нее. Елизавета Робертовна была в обиде на своих друзей за то, что каждый стремился извлечь выгоду из ее неопытности. Но в конце концов нашелся в Керчи человек посторонний, но зато совершенно бескорыстный. Это был обаятельный, хотя и начинающий уже лысеть магистр экономических наук, бывший приват-доцент университета святого Владимира — Борис Петрович Терентьев. Он предложил съездить за свой счет в Константинополь и там реализовать ценности госпожи Муравейской с наибольшей выгодой: «В Турции, мадам, ценят золото много дороже, чем здесь у нас, где предложение превышает спрос».

Елизавета Робертовна Муравейская, посоветовавшись с женой Терентьева, с соседями по гостинице, отдала почти все, что у нее было, бескорыстному экономисту для реализации у турок. Все же в первую минуту у нее хватило ума утаить от обольстительного бессребреника одну брошь в форме полумесяца, осыпанного брильянтами, из которых восемь были по два карата каждый, и еще одну золотую цепь, которую она хранила в резиновой кишке, приделанной к стеклянной кружке Эсмарха. Но как только Терентьев уехал в Феодосию, чтобы там попасть на отходящий в Константинополь корабль, Елизавету Робертовну начала мучить совесть. Она никогда в жизни никого не обманывала, а бедного Бориса Петровича так одурачила — скрыла от него наличие броши и цепи. Раскаяние заставило ее кинуться в Феодосию следом за своим спасителем. Уже на палубе судна она успела вручить ему цепь и брошь и, счастливая сознанием выполненного долга, вернулась в Керчь ждать Бориса Петровича с долларами, выменянными у турок. Своей верой в благородство Терентьева Елизавета Робертовна вселила некоторую надежду на то, что он действительно вернется, также в сердце его любящей жены, которая вскоре умерла от сыпного тифа.

— Но мы не погибли, — продолжал свое повествование Муравейский. — Красота моей покинутой и ограбленной матери вдохновила на подвиг некоего начальника интендантского снабжения одной вновь формируемой части Красной Армии. Он погрузил мою мать с ее малюткой Мишелем в комфортабельную теплушку, набитую солдатскими шинелями, и отбыл вместе с нами в направлении, противоположном фронту. Под самой Москвой, на станции Обираловка, мы с матерью вышли из вагона подышать воздухом. Как раз в это время наш вагон вместе с его начальником был задержан уполномоченным Чека. Вы, Володя, тех лет не помните, вы молодой. Кончился военный коммунизм. Наступили годы нэпа. На улицах появились граждане в шубах с бобровыми воротниками, в котиковых тюбетейках и лаковых остроносых штиблетах. В ресторанах стонали скрипки. Но меня не соблазнял угар нэпа. Я рано понял, что знание — это сила, знание — это хлеб. Я поставил целью своей жизни получить высшее образование. А для этого надо было иметь или пролетарское происхождение, или рабочий стаж. Вы, Володя, конечно, биржи труда не знали и не слыхали такой песенки: «Чтоб работу получить, в профсоюзе надо быть; чтобы в профсоюз вступить, на работе надо быть». Сколько я вытерпел и перенес, страшно вспомнить… Короче, в счет набора «профтысячи» я поступил в Ленинградский электротехнический институт…