Густав Майринк - Вальпургиева ночь_Ангел западного окна

Ян Жижка, слепой и бескожий, призрак на полусгнившем коне, незримо мчится впереди своего войска и ведет его от победы к победе!..

У Поликсены волосы зашевелились на голове при мысли, что дух Жижки мог воскреснуть и вселиться в одержимого актера.

Слова актера ураганной силой ломили заговорщиков, звучали то оглушительно и властно, то хрипло, с присвистом, как удары бича, слагаясь в отрывистые фразы и словно выбивая из мозгов собравшихся остатки здравого рассудка.

Каждый слог оглушал, подобно удару булавы.

Поликсена не могла разобрать слов (от волнения кровь шумела в ушах), но угадывала их общий смысл — по фанатическому блеску в глазах мятежников, по сжатым кулакам, по наклону голов, то и дело пригибаемых громовыми раскатами властного голоса.

Ей казалось, что пальцы прапрабабки все еще держат в тисках горло русского кучера.

«Эти образы вышли из моей души, став призраками, которые делают теперь свое дело там, внизу», — подумала Поликсена, и ее вдруг осенило, что она освободилась от них и какое-то время может быть самою собой.

Оттокар поднял глаза к потолку, словно чувствуя ее присутствие, и уперся в нее взглядом.

Как знаком был ей этот взгляд, мечтательный и отрешенный.

«Он ничего не видит и ничего не слышит, — догадалась она. — Слова одержимого обходят его стороной, исполнилось то, о чем молил голос в домике под липами: „Пресвятая Дева… Утоли его жажду, но не дай ему обагрить свои руки кровью человеческой…“»

И словно мощным распевом органных труб, ее душа наполнилась безмерной любовью к Оттокару, такой любовью, которую она прежде сочла бы невозможной, недосягаемой для смертных.

Упала завеса с глаз, и открылось будущее. Поликсена увидела преображенного Оттокара, он стоял со скипетром в руке, а на голове сверкала королевская корона. Призрак, который слился с юным музыкантом, предстал теперь во плоти, в нем играла живая кровь.

Теперь она поняла, какая жажда томила его, он мучился тоской по ней, Поликсене!

«Моя любовь — лишь слабый отблеск его любви». Это было новым потрясением, мысли путались и разбегались.

Слова Зрцадло доходили до сознания глухими раскатами далекого грома. Он говорил об увядшем великолепии Богемии и о том, как воссияет ее звезда в будущем. И вот прозвучало слово «король»! Неужели она ослышалась?

Она заметила, как вздрогнул при этом Оттокар и каким пристальным стал его взгляд, будто он вдруг узнал ее. Он побелел как полотно, схватился за сердце, и было видно, что ему приходится напрягать все силы, чтобы устоять на ногах.

И тут своды башни потряс мощный восторженный рев, заглушивший последние слова актера.

— Ян Жижка! Ян Жижка из Троцнова! Он поведет нас в бой!

Зрцадло указал на Оттокара и что-то прорычал, повернувшись к возбужденной толпе.

Одно только слово. Какое именно — Поликсена не поняла. Она лишь видела, как ее любимый пошатнулся и упал точно подкошенный. И еще она услышала крик — свой собственный пронзительный вопль:

— Оттокар! Оттокар!

На нее нацелилось множество сверкнувших белками глаз. Она вскочила и бросилась к выходу. На ступенях столкнулась с кем-то, должно быть затаившимся в темноте.

«Горбун с замковой лестницы», — пронеслось у нее в голове. Она распахнула двери башни и, выбежав во двор, ринулась в море ночной мглы.

Стремительно приближалась дата, знаменовавшая для господина императорского лейб-медика главное событие года — 1 июня! Поездка в Карлсбад!

Каждое утро при первых лучах солнца кучер в красном камзоле прохаживался вокруг Града, дожидаясь момента, когда «хлопнет створкой ихнее окошко» и он, сложив рупором ладони, сможет передать экономке наиприятнейший рапорт для их превосходительства: новая сбруя начищена до зеркального блеска, карета, выкрашенная эмалевым каретным лакозаменителем на нефти, с Божьей помощью просохла, и Карличек в конюшне уже бьет копытом.

Господин императорский лейб-медик просто истомился в ожидании отъезда.

Ни один город на свете так не терпится покинуть его постоянному жителю, как пражанину, но и никого, кроме него, не тянет вернуться в родной город так неодолимо, едва он только разлучится с ним.

Господин лейб-медик тоже был жертвой этой игры сил притяжения и отталкивания, хотя и жил он, по сути, не в Праге, а, уж скорее, на противоположном полюсе — на Градчанах.

Битком набитые чемоданы и дорожные корзины уже загромоздили всю комнату. Минувшей ночью Флюгбайля осенило: он решил послать к чертям собачьим всех этих Лиз, молодых и старых, всех этих Зрцадл и маньчжуров вместе с «Зеленой лягушкой» — короче говоря, в нем взбурлила такая бешеная энергия, что менее чем за час он умудрился вытряхнуть из шкафов и комодов все, что могло пригодиться для поездки в Карлсбад, и запихать эту мануфактуру в пасти чемоданов и саквояжей с усердием настоящего пингвина, который набивает рыбой глотки своих птенцов. Он не уставал скакать и лавировать между разбухшими чемоданами, из коих лезли фалды, галстуки и фильдеперсовые выползки кальсон, покуда их сопротивление не было сломлено и запоры не защелкнулись со скрежетом зубовным.

Расправы избежали только домашние туфли с вышивкой в виде тигриных голов и бисерными веночками да ночная рубашка — эти были заблаговременно привязаны к люстре, чтобы не расползлись по углам при виде разъяренного хозяина и не затаились там на несколько недель…

Первым делом он надел туфли, а затем облачил худосочную фигуру в долгополую, до самых пят рубаху, напоминавшую власяницу, правда с золотыми пуговицами и камергерской пряжкой позади, которая находила себе применение перед приемом сидячих ванн, когда требовалось подоткнуть подол рубахи.

В этом дезабилье он мерил комнату нетерпеливыми шагами.

По крайней мере, так ему казалось.

На самом деле Пингвин лежал в постели и спал. И хотя это был тревожный сон праведника перед паломничеством, лейб-медик все же дремал, и ему что-то снилось.

Сновидения и прежде преследовали его накануне путешествия в Карлсбад. Он был уже готов к этой напасти, которая ожидала его каждый год в мае, но на сей раз она приняла просто невыносимые формы. Раньше Флюгбайль неукоснительно делал дневниковые записи обо всем, что ему пригрезилось, в надежде прогнать пренеприятные видения, пока до него не дошло, что тем самым он только подливает масла в огонь.

В конце концов ничего не оставалось, как только примириться с отвратительным фактом и уповать на последующие одиннадцать месяцев спокойного режима с бестревожным глубоким сном. Его блуждающий взгляд упал на лист отрывного календаря над кроватью, и, к своему изумлению, он обнаружил, что отсчет времени остановился на последнем дне апреля — проклятой дате Вальпургиевой ночи.