Густав Майринк - Вальпургиева ночь_Ангел западного окна

Удостоверив запись печатью, господин императорский лейб-медик обратился к томам семейного дневника, чтобы наверстать все, что было упущено за последние дни, по части своего жизнеописания.

При этом он сделал одно-единственное отступление от этикета, коего неукоснительно придерживались предки: под последним росчерком пера, запечатлевшим его имя, он в буквальном смысле подвел черту с помощью линейки.

И в этом был свой резон, поскольку на Пингвине оборвался род Флюгбайлей, и при отсутствии потомков и продолжателей подвести черту пришлось ему самому.

Затем он нетерпеливо натянул белые лайковые перчатки.

И тут он заметил на полу маленький, перевязанный бечевкой сверток.

«Должно быть, Лиза выронила, — подумал Пингвин, — собиралась отдать мне в руки, да, видно, не решилась».

Раскрыв сверток, он увидел носовой платок с вышитыми инициалами «Л. К.» — тот самый, который так отчетливо припомнился ему в «Зеленой лягушке».

Усилием воли он подавил вздымавшее грудь волнение («слезы несовместимы с мундиром») и, однако, почтил платок нежным поцелуем.

Сунув руку с платком в нагрудный карман, он вдруг обнаружил, что забыл запастись своим собственным.

«Милая Лизинка, если бы не твоя чуткость, я бы так и уехал без носового платка!» — растроганно прошептал он.

Его ничуть не удивило, что именно в тот момент, когда он закончил все приготовления, за дверью звякнули ключи и он был освобожден из заточения.

Он знал по опыту: стоит только надеть парадный мундир, как сметаются любые преграды.

С высоко поднятой головой и негнущейся шеей он прошествовал мимо озадаченного Ладислауса и спустился вниз, чеканя шаг по ступеням лестницы.

И как знак незыблемого порядка вещей его ожидали дрожки у внутренних ворот замка.

— Я знаю, — холодно бросил он, когда слуга, захлебываясь от возбуждения, доложил ему о том, что «теперича никакой опасности нет, самое время ехать, все они покуда там, в соборе, коронуют, шельмы, Оттокара III Борживоя, объявили его властелином мира».

Кучер в благоговейном восторге сорвал с головы шляпу, когда в полутемном дворе разглядел высокую стройную фигуру и такое сановитое лицо своего господина, после чего начал суетиться вокруг экипажа.

— Верх не поднимать! — приказал императорский лейб-медик. — Поезжай в Новый Свет.

Лакей и кучер обмерли от страха.

Но ни тот ни другой не осмелились перечить.

— Солдаты идут! Святой Вацлав, помоги нам! — раздался заполошный крик в узком переулке над Оленьим рвом, когда дрожки, влекомые похожей на привидение соловой клячей, обратили в бегство толпу стариков и детей.

Карличек, тряхнув шорами, остановился у дома № 7.

При свете коптящего фонаря лейб-медик увидел сгрудившихся возле лачуги женщин, которые пытались открыть дверь.

Некоторые из них обступили какой-то темный бугорок; стоявшие сзади вытягивали шеи, чтобы получше разглядеть его.

Когда лейб-медик, выйдя из экипажа, направился к толпе, люди испуганно расступились…

Бездыханное тело Богемской Лизы лежало на носилках, сооруженных из четырех жердей. Ее голову от темени до основания черепа рассекала глубокая рана. Флюгбайль пошатнулся, едва устояв на ногах, и схватился за сердце.

Он слышал, как рядом кто-то вполголоса сказал:

— Она, говорят, преградила им путь у южных ворот, вот ее и убили.

Лейб-медик встал на колени и, приподняв голову покойной, приник долгим взглядом к ее потухшим глазам.

Потом поцеловал холодный лоб, осторожно опустил голову убитой на носилки, поднялся и шагнул к дрожкам.

По толпе пробежала судорога ужаса, женщины молча крестились.

— Куда едем? — едва шевеля губами, робко спросил кучер.

— Прямо! — приказал лейб-медик. — Прямо! Куда глаза глядят!

Переваливаясь с боку на бок, дрожки тащились по затянутым мглой вязким и топким лугам, по свежевспаханным весенним нивам.

Кучер боялся ехать проселочными дорогами, где в любую минуту их могла подстерегать смерть: слишком заметен был расшитый золотом мундир в открытом экипаже.

Карличек то и дело спотыкался, каким-то чудом не ломая ноги. Его приходилось беспрестанно понукать.

И вдруг охромела и накренилась уже сама повозка.

— Ваша милость! Никак ось того!.. — спрыгнув с козел, закричал кучер.

Не сказав ни слова в ответ, императорский лейб-медик вылез из дрожек и побрел на своих длинных ногах куда-то в затопленную мраком даль.

— Ваше превосходительство! Постойте! Дело поправимое! Ваше превосходительство-о-о-о!

Флюгбайль не слышал. Он шел напрямик, никуда не сворачивая.

Какой-то бугор. Поросшая травой насыпь. Он вскарабкался вверх по склону.

Низко висящие провода, в них тонко и тревожно гудит слабый, едва ощутимый ветерок.

Рельсы убегали в бесконечность, терялись за горизонтом, где еще не померк последний отблеск заката.

Императорский лейб-медик ступал по шпалам, обретая наконец безупречно прямой путь.

Ему казалось, что он взбирается по принявшей горизонтальное положение лестнице без начала и конца.

Его взгляд был устремлен на черневшую впереди точку, в которой сходились рельсы.

— Там, где они пересекаются, царствует вечность, — бормотал он. — В этой точке совершается превращение! Там, там должен быть Писек.

Земля задрожала. Лейб-медик явственно почувствовал, как заходили ходуном шпалы у него под ногами.

Послышались шум и свист, словно воздух рассекали огромные невидимые крылья.

— Это же мои крылья, — прошептал Пингвин, — теперь я могу взлететь!

И вдруг черная точка стала стремительно расти, это была уже катившаяся по рельсам глыба. Навстречу лейб-медику несся поезд с потушенными передними огнями. Лишь по бокам к нему лепились какие-то коралловые гроздья — красные турецкие фески боснийских солдат, торчавшие из открытых окон.

— Вот он, тот самый чернокожий, что исполняет желания! Узнаю его! Он идет ко мне! — воскликнул Флюгбайль, распахнув объятия навстречу локомотиву. — Благодарю тебя, Господи, за то, что ты послал его мне!

В следующую минуту железный зверь опрокинул и растерзал его.

Поликсена стояла в ризнице соборного придела Всех Святых. Погрузившись в воспоминания, она была совершенно безучастна к стараниям Божены и другой, незнакомой служанки, которые при свете толстых восковых свечей облачали ее в украденное из сокровищницы одеяние. На ее белое весеннее платье накинули какую-то пропахшую гнилью ветошь, отягощенную потускневшим жемчугом, золотом и драгоценными камнями.

Она даже не замечала мелькавших в полумраке рук, которые словно норовили зашить ее в мешок и прихватывали складки булавками.

Последние дни казались ей странным сном.