Густав Майринк - Вальпургиева ночь_Ангел западного окна

С упрямством русских я не раз сталкивался. Так что Липотин настоял на своем и зеркало, подлинное или подделка, было преподнесено мне в подарок. Отказаться я не мог — Липотин обиделся бы. Что ж, будем считать, что рама «поддельная», а то старик, пожалуй, расстроится, если когда-нибудь узнает, что дал маху.

Вот так мне досталась чудесная флорентийская рама, подлинный шедевр раннего барокко!

Я хотел непременно вознаградить щедрого дарителя, скажем, купить у него антикварную вещицу подороже, чтобы он не остался внакладе. Но все, что он показал, меня не заинтересовало. Обычная история: редко-редко нам выпадает случай сделать доброе дело, зато своя корысть всегда находит лазейку. Словом, довольно скоро я распрощался и ушел, унося подарок Липотина и ощущая неловкость, так как ничем не отблагодарил старика, если не считать данного самому себе обещания при первом подходящем случае что-нибудь купить, чтобы возместить его потерю.

Я вернулся домой около восьми часов, на письменном столе лежала только короткая записка моей экономки. Оказывается, заместительница, которой она передает бразды правления, приходила в шесть часов и попросила перенести встречу со мной на восемь, у нее, видите ли, дела. Старая домоправительница отбыла в семь часов, стало быть, недолгое время «междуцарствия», не без пользы проведенное мной у Липотина, подошло к концу, и с минуты на минуту явится та, что отныне станет мне поддержкой и опорой… если, конечно, эта «фрау доктор» хозяйка своему слову.

Тут я опять с досадой вспомнил, как меня подвел Гэртнер, и в утешение развернул подарок русского антиквара, — спеша прочесть записку, я все еще держал зеркало под мышкой.

Даже при беспощадно-ярком свете электрической лампы барочная рама поражала своим великолепием и совершенством. А зеленоватое темное зеркало, по краям тронутое бледно-опаловыми разводами, подумалось мне, по-своему прекрасно, оно дышит очарованием старины, в самом деле, затененное вычурной рамой, оно напоминает превосходно отшлифованный «моховой», или «ландшафтный», агат… да нет — пожалуй, грань изумруда фантастических размеров — и совсем не похоже на потускневшее от времени зеркало.

Это старинное зеркало с посеребренной поверхностью завораживало своей необычайной, поистине редкостной красотой, я поставил его на стол, мой взгляд потонул в зеленоватых бездонных глубинах, в таинственной игре переливающихся, мерцающих отсветов…

И показалось в тот миг, что я не сижу у себя в комнате, а нахожусь на Северном вокзале, а вокруг волнуется людская толпа, многие, как и я, ждут прибытия поезда, кого-то встречают, а с перрона потоком устремляются пассажиры. Да вот же Гэртнер, вот он, в толпе, снял шляпу, машет, увидел меня! Я пробираюсь вперед, хоть в толчее это и трудно, спешу к другу, он улыбается, подходит все ближе… Вдруг промелькнуло в голове: странно, почему он налегке, где же вещи? Наверное, сдал в багаж, да какая разница, — и я уже не думал об этом.

Мы радостно обнялись, словно и не прошло столько лет со времени нашей последней встречи, о долгой разлуке ни он, ни я даже не упомянули.

Выйдя из вокзала, мы взяли извозчика и быстро добрались до моего дома, причем поездка была на удивление бесшумной, плавной, как бы скользящей. И в экипаже, и поднимаясь по лестнице, мы без умолку говорили, живо вспомнилось прошлое, должно быть, поэтому я совершенно не запомнил мелких деталей, скажем, как мы рассчитывались с извозчиком и тому подобного. Видимо, все легко и просто уладилось само собой, вот сразу и забылось. Точно так же я лишь мельком, рассеянно отметил, что некоторые вещи в моей комнате сдвинуты с обычных мест, но не придал этому значения. Однако мне бросилось в глаза, что вид из окон изменился: где же наша улица с особняками и виллами? За окном простирались широкие луга, зеленели деревья, ничего подобного раньше там не было, и линия горизонта совершенно новая!

[290]

Странно! — подумал я. Но опять-таки не задержался на этой мысли, потому что местность за окном казалась знакомой, привычной, да и мое внимание было занято другим, Гэртнер болтал без умолку, спрашивал, не забыл ли я те или иные истории из наших университетских времен, сам что-то рассказывал.

Когда же мы удобно расположились в кабинете, я едва не вскочил с кресла — старинного кресла с высокой спинкой и мягкими подушками, у меня никогда в жизни не было такой мебели! Вся обстановка, раньше столь привычная, вдруг оказалась незнакомой, чужой… Но удивление мгновенно исчезло, я успокоился, вещи и комната снова были моими, давным-давно знакомыми…

Совершенно необъяснимо то, что о своем замешательстве и недоумении я умолчал, ни единым словом не обмолвившись другу о поразивших и взволновавших меня странностях, я держался спокойно, все шло обычным порядком, наша беседа ни на минуту не прерывалась.

Но не только с вещами произошли изменения — другим стало расположение окон, дверей, да и самих комнат, кроме того, судя по высоте и солидности стен, дом стал более основательным, просторным, возведенным по каким-то другим архитектурным канонам, совсем не тем, что приняты в современном городском строительстве! А вот вещи, которыми я пользуюсь, разные мелочи остались теми же, странное изменение их не коснулось. Электрическая люстра с шестью лампочками горит себе как ни в чем не бывало, освещая удивительным образом сместившиеся пропорции комнаты, новую обстановку и старые, привычные вещи — ящичек с сигарами, сигаретницу… и над чашками с крепким русским чаем, его до смешного дешево продал мне Липотин, поднимается душистое кудрявое облачко.

Вот теперь я как будто впервые по-настоящему увидел Гэртнера. Он сидел напротив меня, удобно расположившись в таком же, как мое, старинном кресле с высокой спинкой, покуривая сигару, улыбаясь; он уже замолчал и начал спокойно пить чай: в разговоре — кажется, впервые после нашей встречи на вокзале — настала пауза. Я наскоро перебрал, о чем мы говорили до этой минуты, и отчего-то вдруг почудилось, что наш разговор, вопреки первому впечатлению, касался каких-то очень глубоких и значительных предметов. В общем-то, он сводился к воспоминаниям юности, мы говорили о наших тогдашних планах, замыслах, которым не суждено было претвориться в жизнь, о не сбывшихся надеждах и упущенных шансах, делах, отложенных «в долгий ящик»… И отчего-то в воздухе вдруг разлилась гнетущая тоска, я вздрогнул и посмотрел на друга отчужденно и точно из дальнего далека. И в ту же минуту понял, что никакого разговора с ним не было, я говорил сам с собой, сам задавал вопросы и сам же отвечал. Довольно! Заподозрив неладное, я быстро и четко, подчеркивая каждое слово, произнес: