И Попов - Пути в незнаемое

«Я никогда не предполагал, что здесь можно открыть что-нибудь новое».

Теперь-то, после такого признания, кому повадно будет выставлять себя неверующим?

Велики, изумляющи плоды правильного воспитания. Почитайте Лесгафта, Ушинского, Макаренко.

Но есть в натуре человека и упорное, пробивающееся, где-то коренящееся глубоко и лишь ждущее подходящего дождика, чтобы взойти. Оправдание тому ростку находят, перебирая родню, предков.

Мама по отцу армянка, а по матери грузинка, — уже и это, как говорят, чего-нибудь стоит; а папа по отцу русский, по матери украинец. Столь же эклектично и социально выпавшее ему наследие. Бабушка по отцовской линии была высоких дворянских кровей, богачка баснословная, придворная дама и тому подобное. Дедушка по отцу был из разорившихся дворян, человек высокообразованный, кадровый военный, ненавидевший свою профессию и грозивший проклясть внука, если он последует дедову примеру, каковые опасения имели под собой почву, так как внук его обожал. Линия матери: дед был батумским биндюжником, или, по-местному, дрогаль. Возил на дрогах с нефтеперегонного завода керосин и грузил его на пароходы. Был энергичный — выбился в бригадиры. Бабушка, мамина мать, была безграмотная домашняя хозяйка. Дочь ее получила незаконно восьмилетнее образование. Как армянка и католичка она не имела права учиться в школе. Но ее вместе с четырьмя сестрами перекрестили, дали им христианские имена, назвали грузинками и обманом устроили в школу.

Младой Евгений как денди лондонский одет (экипировкой руководил брат, джазист по призванию, необыкновенно музыкальный человек, телефонный ремонтник по профессии, модник из модников), в деньгах всегда свободен — такси, ресторан, театр Грибоедова…

Однажды — Лаплас считал, что возможное и случайное лишь недостатки нашего разума, — однажды, проводив на поезд родственницу и выйдя на привокзальную площадь, Евгений обнаружил, что в карманах ни копейки. Туда, сюда — нет. Нет даже на трамвай. Стоит — растерян. Меж тем капал дождь. Сильней, сильней, да как польет, как хлынет!.. Медленно, прогулочным шагом, нарочно пошел неведомо куда.

«Деньги… Деньги… Это труд. Чей-то. Не мой… — говорил он себе, может, и вслух. — Труд — это время, здоровье, жизнь. Чьи-то, не мои. Я не зарабатываю, а трачу. Чье-то здоровье, чью-то жизнь…» Через полтора часа пришел домой промокший и будто подмененный. «Только змеи сбрасывают кожу, мы меняем души, не тела». Щепетильность, ответственность, осмотрительность каким-то странным образом взошли из беспечных юношеских трат и легкой беззаботности.

Нет, все оно было и раньше, но под другим соусом. Чувство собственного достоинства, острое, всегда начеку, как шпага, схваченная за эфес, — вот что, родовое дало свои новые ростки, вымахнувшие вдруг. Все отличительно, все характерно александровское, лучшее и худшее, связано с культом, наследуемым, видимо, по отцовской военной линии, культом чести. Культ этот таимый, требовательный до причуд, ревнивый до сцен и капризов. Всякое действие, всякий замысел сверяется, непроизвольно согласуется с ним. Александров занялся теоретическими изысканиями, а не чем-нибудь другим, наверно, потому, что чувство собственного достоинства мужчины может быть удовлетворено в полной мере только умственным превосходством. Отсюда и смешное избегание шахмат. Чтобы играть в них, надо уметь проигрывать. Но это невозможно. Проигрыш в шахматы унизителен до потери самоконтроля, до прилива крови к голове — он проиграл дважды жене, неплохо играющей, у Ирины Васильевны какой-то разряд, — в ярости разбил доску, неделю тяжко болел душою и больше к шахматам, самой завидной игре, не подходит.

Не выглядеть смешным, не уронитьсебя, — что за обременительная, что за цирковая забота! Сколько скрываемых усилий, тщательности, шлифовки за этой блестящей, выносимой на люди уверенностью и безупречной правотой! Все дотошно проверить, опробовать, да опробовать, ощупать своими руками, только тогда объявить, обнародовать. Зато уж если Александров сказал — не извольте беспокоиться. А коль желаете поспорить, сосчитайте сперва до ста и только уж тогда… лучше воздержитесь.

Он решает задачи, как правило, быстро. Часто мгновенно, вовсе не решая, а видя перед глазамиготовое решение. Будто подсунутое из-за плеча. Иногда сидит над задачей час, от силы два-три, тогда встает страшно усталый и счастливый. Но бывает, задачка не дается. Тогда панический страх. Он не решил задачу, за которую взялся. Собственно, что за задачи он и решал-то раньше? Пустяки, ерунда. А попалась посерьезнее — и пас. Откуда он, собственно, взял, что может этим заниматься — решать задачи? Что за самодовольная такая уверенность? Все. Конец. С этим — навсегда. Точка. Хватит с него.

Видел ли кто его таким? Нет, это он сам о себе потом рассказывал. Выглядело все совсем иначе.

«Лень, задачка тут у меня, ерунда сущая, ну-ка глянь, интересно, что у тебя выйдет», — игриво-насмешливо, как ни в чем не бывало.

Спустя приличествующее время доверенный человек является, смущенно-раздраженный.

«Знаешь что, Женя, брось ты наконец свои штучки. У меня самого хватает забот. „Ерунда сущая“… Сам-то решил?»

«А что, неужели у тебя не выходит? Ну да? Леня, ай-яй-яй. Как не стыдно. Ведь все здесь изумительно просто. Смотри!»

И, дивясь себе, циркачу, показушнику, тут же, вдруг, будто и не было страданий, мучений, решает изящно, легко. Ему, оказывается, нужен был зритель!

Уверенность, нотки превосходства — не более чем возмещение самому себе за минуты отчаяния, за безжалостную отработку каждого номера за кулисами — ему невозможно, немыслимо, нельзя уронить себя.

Опасной твердости такая установка. Негнущееся ломается, высокое падает. Паскаль проповедовал держаться середины. Пастернак писал, что «быть знаменитым некрасиво». Противу себя писали, но утешительно и житейски практично. Александров же хотел сделать открытие. Считал это достойным себя. Знал ли, какова плата за славу? Знал ли, чего это стоит?

Жизнь воспитывает нас, зовет и приучает к лучшему, плоды ее воспитания замечательные — нравы облагораживаются, меньше среди людей дикости. Но есть стойкое, коренящееся глубоко и лишь ждущее, чтоб проявиться, взойти, — «и в чужом, неразгаданном, ночном он узнает наследье родовое».

Христиан Гюйгенс, кто «первый из смертных точно измерил время» — он «нашел новый, неизвестный до тех пор способ подвешивания маятников» («Три мемуара по механике»), — писал: «Выдающийся успех изобретения привел к тому, что обычно происходит и что я предвидел: теперь несколько лиц желают быть изобретателями или же претендуют на эту же честь не для себя, но все-таки лучше для одного из своих соотечественников, чем для меня».