Вальтер Шайдель - Великий уравнитель [litres]

Сценарий судного дня, подразумевающий ничем не сдерживаемую ядерную войну, должен вывести выравнивание далеко за пределы такого предполагаемого исхода. Он будет представлять собой экстремальную версию краха системы, превышая по суровости даже всеохватывающий крах ранних цивилизаций, описанный в главе 9. Хотя в современной фантастике иногда описывается постапокалиптический мир, в котором царит высокое неравенство между теми, кто контролирует скудные ресурсы, и лишенным этих ресурсов большинством, в возможной «ядерной зиме» более вероятен исход, схожий с историческими примерами полностью обедневших и ставших менее стратифицированными обществ после краха. Но такое вряд ли случится. Хотя распространение ядерного оружия и может изменить правила игры в региональных театрах, экзистенциальные риски, сдерживавшие ядерную войну между крупными державами с начала 1950-х годов, продолжают свое действие. Более того, само существование запасов ядерного оружия делает менее вероятным сценарий, при котором такие центральные регионы, как США или Китай, будут массивно вовлечены даже в войну с обычным оружием, и оттесняет конфликты на глобальную периферию, что в свою очередь снижает вероятность нанесения серьезного урона основным экономикам мира [577].

Военные технологии – лишь часть общей картины. Следует также допустить возможность того, что человечество со временем становится более мирным. Различные данные, уходящие в глубь веков вплоть до каменного века, позволяют сделать предположение о том, что для отдельного человека средняя вероятность умереть от насильственных причин в самой широкой исторической перспективе уменьшалась – и эта тенденция продолжается. Хотя этот долгосрочный сдвиг, похоже, обусловлен растущей ролью государства и сопутствующей культурной адаптацией, упоминались также более специфичные факторы, снижающие воинственный настрой нашего вида. При всех прочих равных параметрах предполагается, что старение населения, которое уже началось на Западе и в конечном итоге охватит весь мир, сократит общую вероятность насильственных конфликтов. Особенно это касается оценок будущих отношений между США и Китаем и между восточноазиатскими странами, многие из которых переживают радикальный демографический переход от преобладания молодежи к преобладанию более возрастных групп. Все это поддерживает надежду Милановича о том, что «человечество, столкнувшись с проблемами, похожими на проблемы столетней давности, не позволит разразиться катаклизмам мировых войн в качестве средства искоренения бед неравенства» [578].

Следующие два всадника апокалипсиса не нуждаются в таком подробном внимании. Мода на трансформационные революции прошла еще быстрее, чем на войну с массовой мобилизацией. Как я показал в главе 8, просто восстаниям редко удается достичь какого-то существенного уровня выравнивания. В значительной степени преодолеть дисбаланс в доходах и богатстве были способны лишь коммунистические революции. Но распространение коммунистического правления с 1917 по 1950 год было обусловлено мировыми войнами, и эти условия больше никогда не повторялись. Последующие коммунистические движения, поддерживаемые Советским Союзом, только иногда приводили к победам – на Кубе, в Эфиопии, Южном Йемене и прежде всего в Юго-Восточной Азии до 1975 года, после чего их волна пошла на спад. В конце 1970-х наблюдались более скромные перевороты в Афганистане, Никарагуа и Гренаде, оказавшиеся либо эфемерными, либо политически ограниченными. Широкие коммунистические выступления в Перу были в основном подавлены в 1990-х, а к 2006 году непальские маоисты отказались от гражданской войны и перешли к электоральной политике. Рыночные реформы эффективно размыли социалистический фундамент остававшихся народных республик. Не избежали глобальной тенденции даже Куба и Северная Корея. В настоящий момент на горизонте не видно никаких левых революций, как и альтернативных движений со сравнимым потенциалом насильственного выравнивания [579].

Распад государства и крах системы масштаба, описываемого в главе 9, также стали исключительно редким явлением. Недавние примеры, как правило, ограничены Центральной и Восточной Африкой и периферией Ближнего Востока. В 2014 году Центр системного мира присвоил самый высокий «показатель неустойчивости государств» Центральноафриканской республике, Южному Судану, Демократической Республике Конго, Судану, Афганистану, Йемену, Эфиопии и Сомали. С единственным исключением Мьянмы, семнадцать следующих самых неустойчивых государств также расположены в Африке или на Ближнем Востоке. И хотя распад Советского Союза и Югославии в начале 1990-х, а также продолжающиеся события на Украине показывают, что давлению дезинтеграции могут быть подвержены даже индустриальные страны со средним доходом, современные развитые страны – как, фактически, и многие развивающиеся – вряд ли пойдут по этому пути. Благодаря современному экономическому росту и фискальному расширению, государственные институты в современных развитых странах стали слишком сильными и слишком укорененными в обществе, чтобы допустить полный крах государственных структур, что привело бы к соответствующему выравниванию. И даже в самых неблагоприятных обществах распад государства часто ассоциируется с гражданской войной – тем типом насильственного потрясения, который обычно не приводит к выравниванию [580].

Таким образом остается четвертый и последний всадник: серьезные эпидемии. Риск новой и потенциально катастрофической вспышки не стоит сбрасывать со счетов. Из-за роста населения и сокращения лесов в тропических странах повышается риск перехода инфекций от животных к человеку. Потребление мяса лесной дичи также поддерживает такую цепь передачи, а мясное производство промышленных масштабов облегчает адаптацию микроорганизмов к новой среде. Растущее беспокойство вызывают применение патогенов в военных целях и биотерроризм. Но даже при этом те самые факторы, в силу которых появляются и распространяются новые заболевания, – экономическое развитие и глобальная взаимосвязанность – также помогают выявлять и контролировать подобные угрозы. Быстрое секвенирование ДНК, миниатюризация лабораторного оборудования для использования в полевых условиях, а также возможность следить за вспышками болезней посредством контрольных центров и пользоваться цифровыми ресурсами – мощные средства в нашем арсенале борьбы.

В целях настоящего исследования крайнюю важность представляют два пункта. Во-первых, любая вспышка, приближающаяся по масштабам к основным досовременным пандемиям, обсуждавшимся в главах 10 и 11, подразумевала бы в современном мире гибель нескольких сотен миллионов человек, что далеко превосходит самые пессимистичные сценарии. Более того, любая глобальная эпидемия в будущем, скорее всего, будет во многом ограничена развивающимися странами. Даже столетие назад, когда имеющиеся тогда средства терапевтического вмешательства почти не оказывали никакого влияния на распространение эпидемии, глобальная пандемия инфлюэнцы 1918–1920 годов сильно варьировала от уровня дохода на душу населения. Сегодня медицинское вмешательство сократило бы общее воздействие вспышки более мощных штаммов и смертность еще сильнее зависела бы от уровня доходов страны. Если экстраполировать уровни смертности на основе данных об «испанском гриппе» на 2004 год, то 96 % жертв общей численностью от 50 до 80 миллионов пришлись бы на развивающиеся страны. Хотя в ходе разработок все более сложного оружия может произойти какая-нибудь катастрофическая оплошность, вряд ли в интересах любого государства будет ею воспользоваться. Шансы же на успех у биотерроризма минимальны, и вероятность того, что он приведет к катастрофе национального или более широкого размаха с массовой смертностью, еще меньше.