Леонид Гартунг - Окно в сад

В ресторане было пусто. Они заняли столик у открытого окна. Официантка принесла шампанское, два бокала. Утехин предложил:

— За очаровательную новорожденную.

Выпила без всякого удовольствия. Задумалась, глядя на Утехина: «Нельзя же вечно сердиться на человека. Он, должно быть, и забыл уже». Но он не забыл. Пододвинул стул поближе к Лене и заговорил так, чтоб слышно было только ей:

— А помните, какой это был счастливый день прежде?

Да, Лена помнила: она просыпалась рано утром и, еще не открыв глаза, ощущала запах цветов. Они стояли, дожидаясь ее, на столике подле кровати. Рядом с ними лежала телеграмма от папы. Мама дарила новое платье, вечером приходили гости, а дядя приносил радиолу. Ее ставили на подоконнике раскрытого окна, и девочки танцевали во дворе под звездами. Как сладко кружилась голова от быстрого вальса! Как прекрасно все было впереди… А нынче в этот день Лена одна.

— О чем задумалась прекрасная синьорита?

— Неужели тебе еще не надоело? — спросила Лена.

— Нисколько. Разве можно соскучиться в обществе столь прекрасной…

Лена смотрела в окно. Скользили низкие, северные берега — иногда траурно печальные пихты, иногда болотные заливные места. Все было серьезно и просто. Нет, ей не хотелось шутить. И особенно с Утехиным.

Когда-то, еще на первом курсе она увлеклась им. Ей казалось, что она полюбила его, что за его шутками кроется что-то серьезное. Вначале все шло вежливо и пристойно, как вдруг однажды в нем прорвалась грубая чувственность, и Лена испуганно толкнула его. С тех пор они не разговаривали. Сейчас она смотрела на него, и в памяти всплыла та последняя сцена: Лена вся дрожала от волнения, вырвавшись из этих вот белых рук, которые сейчас двумя пальцами держали тонкий бокал. Отчаянно нажимала она кнопку звонка, чтобы мать скорее открыла дверь, а он, поправляя галстук, сбившийся на сторону, цедил сквозь зубы без малейшего волнения:

— Никак не ожидал… Такая милая девушка — и вдруг царапаться.

Учтиво поклонился и ушел. В спокойствии этом проглядывало что-то очень циничное, даже жестокое. Впрочем, может быть, тогда он рисовался.

Утехин подозвал официантку, попросил принести коньяку.

— Я не буду, — предупредила Лена.

— Что ж, тогда я буду пить за ваше здоровье. Лена смотрела в окно. Он пил, не закусывая, и быстро пьянел. Сдвинул в сторону куски хлеба, консервы, облокотился о столик, окликнул ее:

— Ну, чем вы там занялись?

— Смотрю, — ответила она, не оборачиваясь.

— Так сказать, окно в будущее? Бросьте вы, насмотритесь еще. Давайте-ка лучше выпьем. — Он шлепнул ладонью по краю стола. — Слушайте, выпьем за одного молодого человека, хотя он и не именинник.

Высоко поднял рюмку. Капнул вино на белоснежный манжет.

— За молодого человека, который мечтал стать заглавной буквой, а жизнь обрекла его стать обыкновенной запятой.

— Это ты о ком же? — спросила насмешливо Лена.

— О нем. Только о нем. Итак, он стал запятой. Но не думайте, что запятая ропщет. Ничего подобного. Во-первых, она памятует, что роптать неблагородно, во-вторых, она сознает… Что сознает? Что у каждого своя судьба. Как в песне — «У нас судьбы разные…» Одному судьба преподносит лавры, а другой… — Он оглянулся и таинственно прошептал: — А другому Лопухи.

— Что значит — Лопухи? — спросила Лена.

— А самые натуральные, — он вытащил из внутреннего кармана пиджака какую-то бумажку.

— Вот, читай: назначается преподавателем в Лопуховскую школу. Как вам нравится? Буду всю жизнь писать в своей биографии: «Работал в Лопухах…»

Лена вспомнила недавнее факультетское собрание. Утехин вылез на трибуну и минут пятнадцать распинался, доказывал, что все, как один, выпускники должны отдать свои знания народу. Председатель нетерпеливо позванивал карандашом о графин, а он все говорил, говорил и никак не мог остановиться, а из последних рядов уже кричали: «Закругляйся!»

— Лопуховская судьба? — усмехнулась Лена. — Раньше вы совсем другое говорили.

Утехин засмеялся.

— Да я пошутил. Лучше Лопухов ничего на свете нет. Я их никому не уступлю.

— Ну, я пойду, — сказала Лена, вставая.

— Уже?

— До свиданья.

— А цветы? Нет, нет, нельзя их забывать. Помните? «Мой уголок я убрала цветами…» Был такой романс. Впрочем, теперь романсы не в моде. Девушка! Сколько с меня?

Лена поспешно пошла к выходу.

К вечеру небо отстоялось. Ушли тучи. В открытом окне все плыли и плыли черные пихты. Иззубренный ими край неба располыхался малиновым костром. Потом закат отпылал, и все померкло, стало, как на гравюре, черно-белым. Из-за темного мыса, из надвигающейся ночной хмури неожиданно щедро высыпали беспорядочные электрические огни. Под высоченным яром светилась белая, хрупкая, словно изо льда, пристань. Пароход пришвартовался осторожно, как будто опасаясь раздавить ее.

Матросы выдвинули сходни. Из парохода на пристань потекла медленная, нерасторопная струя пассажиров. В свете прожектора заколыхались платки, фуражки, узлы, чемоданы.

Утехин, наклоняясь над перилами, вполголоса говорил Лене:

— Вот взгляните, любопытное зрелище. В мутном потоке аборигенов мы легко различаем инородные тела. Это семена культуры. Вон в фуражечке блинчиком — это одно семя, а вон в синем платке — другое. Не думайте, что это студенты, едущие на каникулы. Студент столько книг не повезет. Это выпускники едут на работу. Уверяю вас, у них в чемоданах даже шпаргалки — авось пригодятся.

Девушка в синем платке остановилась, помахала кому-то рукой на пароходе, крикнула:

— Привет Павлику…

Лена невольно вздрогнула — какое странное совпадение.

Кто-то снизу крикнул девушке:

— Обязательно!

Она взяла паренька под руку и двинулась дальше. Почему-то Лене захотелось узнать, кто они. Но нет, теперь не узнаешь. Людским течением их унесло на берег, откуда слышалось сухое похрустывание гальки. Где-то там шли они теперь без всякого страха за свое будущее. «Как хорошо, — подумала Лена, — так вот ни в чем не сомневаться. У таких, как они, все просто, потому что в их жизни все честно, все открыто».

— Что, завидно? Ничего, не торопитесь, — засмеялся Утехин. — Следующая очередь ваша.

Пароход постоял недолго. Сверху крикнули зычно в рупор:

— Отдать носовую.

— Отдать среднюю.

Огни повернулись и стали отодвигаться назад густым электрическим созвездием. Потом их темной мохнатой лапой прикрыл остров.

Лена вздрогнула, как в детстве после плача, прерывисто, долго.

— О чем? — спросил Утехин.

Она не ответила.

— Между прочим, вы не занимаетесь хула-хупом? Напрасно! А вы ели когда-нибудь устриц?

— Неужели нельзя помолчать? — оборвала его болтовню Лена.

Но он опять спросил: