Тим Харфорд - 50 изобретений

Вскоре авторские права породили уже известные нам проблемы. Так, в ходе промышленной революции в Великобритании великий инженер Джеймс Уатт придумал паровой двигатель улучшенной конструкции. Он много месяцев разрабатывал прототип, а затем еще больше усилий приложил, чтобы защитить патент. Его влиятельный деловой партнер Мэттью Болтон даже продлил его благодаря лоббированию в парламенте [389]. После этого Болтон и Уатт начали заниматься лицензионными сборами и борьбой с конкурентами, например Джонатаном Хорнблоуэром, который создал еще более совершенный паровой двигатель, но прогорел и попал в тюрьму.

Все это выглядит весьма неприглядно, но разве знаменитое изобретение Уатта того не стоило? Возможно, и не стоило. Экономисты Майкл Болдрин и Дэвид Левин утверждают, что настоящий толчок развитие паровой промышленности получило, когда патент в 1800 году истек , а изобретатели-конкуренты раскрыли секреты, которые много лет держали при себе. А что стало с Болтоном и Уаттом, когда они потеряли возможность преследовать соперников в судебном порядке? Они по-прежнему процветали, переключив внимание с сутяжничества на создание самых лучших паровых двигателей в мире. Их цены были по-прежнему высоки, а книги заказов разбухли.

Патент не подталкивал к улучшению парового двигателя, а замедлял этот процесс. Тем не менее со времен Болтона и Уатта защита интеллектуальной собственности стала более активной . Срок действия авторских прав постоянно растет: в США он изначально составлял четырнадцать лет с правом однократного продления. Теперь — семьдесят лет после смерти автора, то есть, как правило, более века. Патенты выдаются даже на весьма неясные идеи. Например, компания Amazon запатентовала в США принцип «одного клика» — не самую радикальную идею покупки товара в интернете путем нажатия всего одной кнопки. Американская система интеллектуальной собственности стала глобальной благодаря включению этих правил в стандартные торговые соглашения. Интеллектуальная собственность продолжает охватывать все больше областей: заводы, строения, программное обеспечение и даже внешний вид и ощущения от посещения сети ресторанов [390]. Это расширение сложно оправдать, но легко объяснить: интеллектуальная собственность настолько ценна для ее владельцев, что оправдывает затраты на дорогих юристов и лоббистов. Затраты перекладываются на такую массу людей, что те едва их замечают. У единомышленников Мэттью Болтона и Чарльза Диккенса есть сильные стимулы агрессивно лоббировать все более драконовские законы об интеллектуальной собственности, тогда как разрозненные покупатели паровых двигателей и «Холодного дома» вряд ли способны организовать сильную политическую кампанию против этого.

Экономисты Болдрин и Левин предлагают радикальное решение проблемы — отправить интеллектуальную собственность на свалку истории. В конце концов, изобретение приносит и другие награды: преимущество «первого хода», сильный бренд, более глубокое понимание принципов работы продукта. В 2014 году производитель электромобилей Tesla открыл доступ к своему архиву патентов, чтобы расширить индустрию в целом: по его подсчетам, это будет полезно для компании [391].

Для большинства экономистов полный отказ от интеллектуальной собственности — это слишком. Они указывают на важные области, где стоимость изобретения колоссальна, а затраты на копирование ничтожны, например разработка новых лекарственных препаратов. Но даже те, кто отстаивает защиту интеллектуальной собственности, полагают, что в данный момент она слишком широкая, слишком продолжительная и слишком строгая. Более узкая и кратковременная защита авторов и изобретателей восстановила бы баланс и при этом хорошо поощряла бы создание новых идей [392].

Сам Чарльз Диккенс в итоге обнаружил, что у слабой защиты авторских прав есть и светлая финансовая сторона. Через четверть века после первого визита писатель вернулся в США. Его семья вела расточительный образ жизни, и ему надо было подработать. Диккенс сообразил, что дешевые подделки его произведений прочитало столько людей, что можно конвертировать славу в деньги с помощью лекционного тура. Так и вышло. На спине пиратских копий он как оратор сколотил целое состояние — много миллионов долларов на сегодняшние деньги [393]. Может быть, интеллектуальная собственность стоит дороже, когда от нее отказываешься?

Один, ноль, ноль, ноль, один, ноль, один, один. Ноль, один, один…

Это язык вычислительных устройств. Все умные вещи, которые выполняет компьютер — звонки, поиск в базах данных, игры, — сводятся к единицам и нулям. Вообще говоря, это не совсем точно: все сводится к наличию или отсутствию тока в крохотных транзисторах на полупроводниковой микросхеме. «Ноль» и «один» просто обозначают, включен ток или выключен.

К счастью, нет необходимости программировать компьютеры с помощью нулей и единиц. Только представьте себе, как это было бы сложно! Microsoft Windows, например, занимает у меня на жестком диске примерно 20 гигабайт. Это 170 миллиардов единиц и нулей. Если распечатать их, получится стопка листов формата A4 четыре километра высотой. Теперь представьте себе, что надо взять всю эту информацию и настроить каждый транзистор вручную. Если переключение каждого занимает секунду, то даже без учета времени, необходимого на эту кропотливую работу (длина транзистора всего одна миллиардная метра), установка Windows будет продолжаться пять тысячелетий.

Первые компьютеры действительно приходилось программировать примерно таким образом. Возьмем, например, Automatic Sequence Controlled Calculator, известный как Mark I. Он представлял собой сооружение пятнадцати метров в длину и двух с половиной в высоту, с цепочками ручек, рычагов, переключателей и передач. В нем было 850 километров проводов. Его жужжанием, как механическим пианино, дирижировала катушка перфорированной бумажной ленты. Для того чтобы решить новое уравнение, приходилось разбираться, какие переключатели включить и выключить, какие проводки подсоединить и куда. Затем следовало включить все переключатели, вставить нужные провода и пробить на бумажной ленте все отверстия. Программирование требовало недюжинного ума и математических способностей и было нудной, однообразной, подверженной ошибкам ручной работой [394].

Через четыре десятилетия после Mark I в школы поступили более компактные и удобные для пользователя машины, например Commodore 64. Мои сверстники, может быть, помнят детский восторг, когда печатаешь:

10 print ‘hello world’;

20 goto 10

И — вот! — экран заполняет грубоватый текст в низком разрешении: hello world, hello world, hello world… Вы написали инструкцию интуитивно понятными, человеческими словами, и компьютер ее принял. Это казалось маленьким чудом. Компьютеры совершили такой скачок после Mark I в том числе благодаря миниатюризации компонентов. Однако невозможно было бы представить подобную функциональность, если бы программисты не могли писать подобные Windows программы на близком человеческому языке и им приходилось бы переводить всё в нули и единицы — наличие и отсутствие тока, которое в итоге и делает всю работу.