Степан Жихарев - Записки современника

Что редкость сын его, что в нем ума палата.

Окончание сатиры соответствует ее началу:

Кто может описать всех наших чудаков? . .

Их столько развелось за наши все грехи, Заморских и своих, что тесно жить приходит,

И всяк из них на свой обычай колобродит:

Один ударился писать на всё стихи. . .

Другой политик стал. . .

Тот захозяйничал и в деревнях мудрит:

Из иностранных книг и с образца чужого,

Без толку, без пути он сеет русский хлеб —

Да на чужой манер хлеб русский не родится. Иной, забыв, что он и стар и чуть не слеп, Задумал всех пленять и в щегольство пуститься; А этот выдает себя за мудреца: >

Всклокотил голову, в чернилах замарался,.

Хоть много книг 1прочел — ума не начитался. 1

Стихотворение А. П. Буниной «Видение в сумерки» не похоже на предыдущее: это великолепный набор слов, предпринятый, кажется, в намерении польстить Державину.

Из всего стихотворения замечательны только два первые стиха:

Блеснул на западе румяный царь природы,

Скатился в океан — и загорелись воды.

Но изображение Державина — образцовая нелепость. Я не мог не списать его для своего архива курьезностей:

Чьих лир согласный звук во слух мой ударяет?

Сквозь пальмовых дерев я вижу храм;

А там

Средь миртовых кустов, склоненных над водою,

Почтенный муж с открытой головою На мягких лилиях сидит.

В очах его небесный огнь горит,

Чело, как утро, ясно,

С устами и с душой согласно,

На коем возложен из лавр венец;

У ног стоит златая лира.

Коснулся — и воспел причину мира,

Воспел и заблистал в творениях творец!

После Державин будто бы заплакал; но так как всякому горю есть конец, то

Певец отер слезу, коснулся вновь перстами,

Коснулся, загремел И сладкозвучными словами Земных богов воспел. 1

Этим, однако ж, не кончено: сочинительница продолжает бредить, но бредить так, что уж из рук вон — даже и не смешно. Это стихотворение непременно отправлю к Мерзлякову: оно петербургской школы, которой профессоры обещали меня «выполировать».

В заключение читали «Послание к Капнисту» С. Н. Марина. Это послание — тоже нечто вроде сатиры, но сатиры тяжелой, в которой ее найдешь ничего, кроме общих мест и натянутого умничанья. Талант Марина, столько замечательный в его мелких стихотворениях, как то: эпиграммах, надписям, некоторых пародиях и небольших шуточных посланиях, исполненных веселости и колких насмешек, совершенно подавляется предметами более возвышенными, и там, где Марин хочет быть моралистом, он становится скучным и даже пошлым. Например, что это за стихи, которыми начинается его послание к Капнисту?

Какая бы тому, Капнист, была причина.

Что умным мыслит быть последний дурачина? и проч. 1

Таких стихов и посланий я бы мог представить кипу для чтения на литературных вечерах, если б не опасался прослыть, по выражению Буринского, «бессовестным писакою». Послание Марина к Капнисту как раз напоминает эпистолу воспитанников Университетского пансиона к пансионскому эконому Болотову «О пользе огурцов», забавную пародию превосходной эпистолы Ломоносова к Шувалову «О пользе стекла»:

Неправо о вещах те думают, Болотов,

Которы огурцы чтут ниже бергамотов.

1 апреля, понедельник.

Обедал сегодня в павильоне: Марья Лукична именинница. Пили за здоровье ее каким-то новым вином — сен-пре или сен-пере, о котором я никогда не слыхал; оно в роде шампанского или нашего цимлянского, только с горечью и на вкус мой вовсе не хорошо.

Именинница проплакала почти весь обед. «Да о чем вы плачете?». — «Так». — «Без причины плакать нельзя». — «Можно». — «Я догадываюсь о чем». — «Ведь вы не граф де Блакас». — «Хотите скажу?». — «Скажите; только если также ошибетесь и заставите меня, покраснеть, то и вас возненавижу, как этого рыжего демона».

Из павильона заходил к Гнедичу; застал его за работой: корпит над «Леаром». Мне показалось очень странным, что, будучи таким поклонником Шекспира, он вздумал поправлять его; у него «Леар» не только не Шекспиров/но даже и не дюсисов: все патетические сцены сумасшествия Леара выкидываются; а, кажется, на них основан весь интерес пьесы. Роль, назначаемая Яковлеву, ничтожна. Заметно, что заботы Гнедича об одной только роли Корделии дл 58 58 Контролер Иванов. 1 Семеновой. Он начал также переводить «Танкреда», но не хочет продолжать его, покамест не спустит с рук «Леара». 1

Говорили о сатире князя Шаховского, которую третьего дня читали у Захарова. Гнедич уже слышал ее у Шаховского, и она ему не понравилась. «В ней нет никакой силы, — сказал он. — Уж если писать сатиры, так надобно подражать Ювеналу». — «Почему ж не подражать и Горацию? — отвечал я. — Сатира князя Шаховского — приятная шутка, написанная прекрасными стихами, и многие характеры обрисовайы верно». — «Не спорю, — возразил он, — но князь Шаховской колет булавками, тогда как в сатире надобно поражать кинжалом. Впрочем, у, него есть другая сатира: „Разговор цензора с другом“, — эта будет лучше, хотя и в том же роде». 2

Гнедич предложил познакомить меня с князем Шаховским. Я с радостью принял предложение, но попросил недели на две отсрочки. «Или опять голова не в порядке? — спросил он меня, — и не замытились ли опять?». — «Нет, не то, — отвечал я, — а не хочется идти к нему с пустыми руками; надобно рекомендоваться ему чем-нибудь: у меня есть стихи под заглавием „Осень“. 3На днях принесу показать их вам; вы мне скажете ваше мнение, и тогда отправимся к Шаховскому».

2 апреля, вторник.

Федор Данилович 58 58 Контролер Иванов. читал нам духовное завещание одного из старинных своих приятелей, Ивана Михайловича Морсочникова, умершего в глубокой старости, у него на руках, лет пятнадцать назад; оно замечательно как по странному слогу, так и по ребяческой, забавной откровенности завещателя. Я не мог отказать себе в удовольствии списать для своего музеума литературных курьезностей некоторые параграфы этой пространной исповеди Морсочникова, о котором Федор Данилович отзывается как о примерном христианине, заслужившем в кругу своих знакомых смирением, добротою и самоотвержением своим в пользу ближнего название праведника. Несмотря на этот отзыв, покойник, кажется, был большой чудак, хотя и занимал в 1772 г. довольно важный пост — секретаря или едва ли не члена Розыскной экспедиции.

«Лета 1784 мая в осьмый день, в онь же празднуется память святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова, я нижеименованный надворный советник Иван Михайлов сын Морсочников, от роду 68 лет, хотя и обретаюся по благодати божией в здравии телесном, полном уме и свежей памяти, но, помня час смертный, рассудил учинить при нижеозначенных свидетелях сие мое духовное завещание в пример и назидание родному племяннику моему, единственному сыну здравствующей и поныне родной сестры моей Ирины Михайловой, по муже Епанчиной, Гавриле Алексееву Епанчину, которому, окромесего отеческого моего назидания, оставляю по кровному с ним родству моему все мое имущество, поелику других наследников, опричь его, племянника Гаврилы с матерью, у меня нет, а именно. . .».