Степан Жихарев - Записки современника

Однако ж за гуляньями и другими подобными не досугами я точно не успел рассказать тебе в подробности о праздничных своих визитах. Объездил всех: важных и.неважных, угрюмых и приветливых — словом от аза до ижицы. Нигде не скучал, но от Ивана Петровича Архарова и его семейства просто в восхищении. Пусть толкуют, что хотят, а без сердечной доброты невозможно так радушно и ласково принимать людей маловажных и ни на что не нужных. Графа И. А. Остермана случилось мне в первый раз видеть во всех великолепных аттрибутах его звания. Настоящий канцлер! До сих пор я видел его не иначе, как в малиновом тулупе и в желтых туфлях. Застал у него множество известных лиц: доброго пузанчика губернатора Аршеневского, с сыном которого я был в пансионе у Ронка; генерала князя Лобанова-Ростовского, такого проворного и живого, как ртуть; H. Н. Байтыша-Каменского и помощника его А. Ф. Малиновского, автора «Старинных святок» и издатели театральных пьес Коцебу, которые заставлял он переводить молодых людей, служащих в архиве; 1этим пьесам князь Горчаков дал общее название «коцебятины»; 2были также пастор Гейдеке, старик

А. А. Юни, известный своею службою в Сибири и уваженный великою Екатериною за примерное свое бескорыстие, и еще очень замечательное лицо или, вернее, личико, А. П. Нечаев, крошечный,, худенький, на тоненьких, как спички, ножках старичок, такой, что его без затруднения спрятать можно в редикюль Натальи Дмитриевны Офросимовой, 3и что ж, эта тщедушная куколка был — как тут рассказывали — в молодости красавец и такой необъятно-огромной тучности, что, будучи адъютантом графа 3. Г. Чернышева, имел один из всей свиты исключительную привилегию: сопровождать его в особенной карете или коляске* между тем как другие, по обязанности, должны были ехать верхами. Нечаев подтвердил это с каким-то приятным воспоминанием.

В этот раз старый дипломат обошелся со мною ласковее и даже рекомендовал меня Бантышу-Каменскому, заметив, однако, что в архиве служить не советует, потому что молодые люди в нем балуются и не привыкают к труду. Граф чрезвычайно хвалил историю дипломатических сношений наших с Китаем от самого их начала, собранную Бантыш-Каменским, и советовал всем прочитать ее; но автор заметил, что она не напечатана и что в качестве начальника архива коллегии иностранных дел он без разрешения высшего начальства не считает себя в праве делать свою компиляцию известною.

21 апреля, пятница.

Поручик иашенбургского полка Сементовский, встретив какую-то уличную барышню, хотел тотчас же увезти ее, но не удалось. Начальство узнало об этой проделке: молодец остановлен и посажен под арест. Спрашивают: «Что побудило вас к этому насилию?». — «Понравилась». — «Знаете ли вы коротко эту девушку?». — «Вовсе не знаю». — «Как зовут ее?». — «Не знаю». — «Где и у кого живет она?». — «Не знаю». — «Какое было ваше намерение?». — «Жениться». — «Как же вы хотели жениться, если ее совсем не знаете?». — «Я узнал бы после». — «Но она не хотела ехать с вами». — «Что мне за дело до ее хотенья, у меня своя воля!». Поручик недель шесть высидел под арестом, забыл о красавице и вышел как встрепанный, а между тем цыгане на этот случай тотчас сложили песню на голос «Пряди, моя пряха», которую записной цыганофил, Андрей Новиков, ввел в моду под названием «Верные приметы». Мы ездили слушать ее. Степанида, что твой соловей — так и разливается. Вот эта песня:

— Ах, зачем, поручик,

Сидишь под арестом,

В горьком заключеньи,

Колодник бесшиажный?

— Ах, затем я, бедный,

Сижу под арестом,

Что свою мил^ю Любил очень больно.

— Кто ж твоя милая Княжна иль графиня,

Простая ль дворянка,

Фрейлина ль какая?

Дай снесу поклопчик !

— Ах, моя милая Без гнездышка пташка,

Без племени, рода;

Любит свою волю,

Волю удалую.

Узнаешь милую:

Она по бульвару Все ходит да бродит Немецким развальцом,

В шелковом наряде;

Талийка с прихватцом;

В вязаных перчатках,

С алым редикюлем;

Ходит да гуляет,

Головкой кивает,

Себя забавляет,

Народ потешает. . .

Узнаешь милую —

Так отдай поклонник.

От песни перейдем к элегии. Ты, вероятно, слыхал о Саше Давыдовой, прелестной и преисполненной талантов девушке, которую все так любили; она скончалась в прошлом году, вскоре после бала в благородном собрании. Неутешные отец и мать поставили в Дани-ловом монастыре над прахом милой дочери прекрасный памятник, на котором после имени, фамилии и лет ее приказали, вместо эпитафии, вырезать незабудку. Буринский, по желанию брата покойницы, написал на этот случай экспромтом премиленькие стихи, а Нейком положил их на музыку, исполненную чувства и немецкой мечтательности. Посылаю тебе этот романс: мелодия очаровательна, и все знакомые твои певицы скажут за него спасибо.

На ее могиле есть цветок незримый;

Всюду разливает он благоуханье;

Он цветок заветный, он цветок любимый.

Он воспоминанье!

И вечно-душистый, цветок неизменный Не боится бури, не вянет от зною,

Сторожит сохранно имя преселенной К вечному покою!

Когда Снегирь-Nemo, переставший мечтать об актерстве, сделал подстрочный перевод этих стихов для Нейкома, то он, обрадовавшись, сказал: «так и веет Матисоном».

25 апреля, вторник.

j

Из университета с лекций завернул я в Хамовники к счастливцу Степану Шиловскому. Он не перестает ковать деньги и третьего дня выиграл еще пять тысяч рублей у генерала Измайлова, который заплатил ему деньги не только без неудовольствия, но еще в придачу подарил ему славного горского полевика. Каюсь, любезный, что мне как будто стало завидно. Я подумал: сколько на эти деньги накупил бы книг и эстампов, каких бы завел лошадей! и проч., а Ши-ловский вовсе не дорожит своим выигрышем и говорит, что, может быть, сегодня же опять спустит все до последней копейки. Он, по дружбе, предлагал взять меня в маленькую долю без проигрыша. Очень заманчиво, да страшно: будешь только и думать о приобретении, а сверх того тяжело войти в обязательство, которое может сделаться гробом независимости. Я не решился, но зато не в состоянии был отказаться от предложения ехать с ним на гусиный и петушиный бой к князю Ивану Сергеевичу Мещерскому. Мне чрезвычайно показалось любопытным взглянуть на это состязание птиц.

Посреди большой залы устроена была арена, обнесенная кругом холстиннымй кулисами в три четверти аршина вышины; хозяин и все приглашенные гости сидели вокруг, а другие любопытствующие охотники всякого звания, купцы, мещане и дворовые люди, стояли как и где кто мог поместиться. Прежде пустили в арену белую гусыню, которая тотчас же начала жалобно гагакать. Один из сермяжников обратился с уверениями к хозяину, что «э т о-де редкая самка-с для евтова дела-с». — «Ну, где же Варлам? — спросил кривошея-князь Д. П. Голицын. — Подавай Цицерона!». И вот огромный гайдук вынул из мешка прёматерого, белого с сизыми крыльями гуся и пустил его в арену. «Так как же, Петр Петрович, — продолжал горделиво князь Голицын, обращаясь к одному толстому и рябому господину, сидевшему против него, — угодно вам будет спустить охоту вашу или нет?». — «Почему же бы и не спустить, ваше сиятельство? — отвечал рябой господин, — только как велик будет заклад?». — «Я держу пятьдесят рублей». — «Больше двадцати пяти рублей я не могу».—«Остальные придерживаю я»,—решил хозяин, и партия состоялась. «Манушка, давай Туляка!», — крикнул Петр Петрович, и мальчик в сером казакинчике тотчас же притащил темносерого гуся и также пустил его в арену. Сначала состязатели около десяти минут ходили вокруг гусыни, которая не переставала гагакать, потом стали мало-помалу вытягивать шеи с каким-то шипеньем и, наконец, после всех этих проделок, бросились друг на друга. Туляк, будучи поменьше и попроворнее, первый поймал Цицерона за правое крыло и начал жестоко его жевать; потом и Цицерон ухитрился ухватить Туляка за правое же крыло и также начал его мять и жевать, кружась около гусыни. В этом обоюдном жеванье и круженье заключалось все единоборство бедных птиц, и только одно гагаканье царицы гусиного турнира да невольные по временам восклицания посторонних охотников, державших заклады: «ну, Цицерон! ну, Туляк!» или «ай-да молодец! ай-да варвар!» прерывали однообразие этого жеванья. Кончилось тем, что Цицерон прежде покинул крыло своего соперника, и Туляк провозглашен победителем. Владелец Цицерона был неутешен: с сложенными крест-на-крест на груди руками и с плачевною миною он обращался к охотникам с уверениями, что он сам всему виноват и что «Цицерона окормили, право окормили, истинно окормили!» и проч. «Ну ж охота!», —подумал я и собрался уехать; но Шиловский просил подождать его и посмотреть на сражение петухов, которое, по уверению его, должно было быть поживее и позадорнее.