Степан Жихарев - Записки современника

Разумеется, Нарышкин заплатил курятнику вчетверо и, поблагодарив полицейского за справедливое решение, отправился домой, а вечером в эрмитаже рассказал императрице происшествие, как только он один умел рассказывать, пришучивая и представляя в лицах себя, торгаша и полицейского. Все смеялись, кроме императрицы, которая, задумавшись, сказала: «Завтра же скажу обер-полицей-мейстеру, что, видно, у них попрежнему: „расстегнут — прав, застегнут — виноват“».

О прочих анекдотах, например, как Нарышкин одного посланника, вызвавшего его за шутку на дуэль, оставил на месте, и каким образом объявлял он строптивой супруге своей о кончине ее отца, о которой никто объявить ей не решался, сообщу по времени, а теперь навстречу новому году к немцам, в маскарад!

1806-й год

1 января, понедельник.

«С преподобными преподобен будеши и со строптивыми развра-тишися».

Это богомудрое изречение сбылось на мне в полном значении слова. Благодаря некоторым знакомым повесам, вчерашнюю ночь напролет я прогулял в маскараде, хотя об руку с разными масками двусмысленного поведения, которые все так хорошо замаскированы были, что их можно было бы узнать за четверть версты. Одна из них, Марья Ивановна Козлова, открылась мне, что выходит замуж за берейтора колымажного манежа, Шульца, товарища старика Кина, и вместе с ним моего наставника в верховой езде. Поздравляю ее: супружество блистательное. Но, правду сказать, она женщина чудесная, собою красавица и стоит такого мужа. О прежнем говорить нечего: кто старое помянет, тому глаз вон.

Слава богу, что посреди этих соблазнов удержался я еще от пьянственного окаянства! И так сегодня не поспел никуда и визиты справлять придется завтра; а что буду отвечать, если иные прочие спросят: «Où avez-vous été hier, monsieur?» или отпустят такую фразу: «Vous avez lamine toute bouleversée,monsieur: seriez-vous par hasard malade?». Что же? Сказал напрямки всю правду, да и в сторону. Признание заставит все извинить.

Маскарад не обошелся без истории: двое закадычных прияте-лёй, Лисенко и Батурин, чуть было не вцепились друг другу в волосы за мадам Кафка, которая одного предпочла другому. Это напомнило мне лафонтенову басню, которая, кажется, начинается так:

Duex coqs vivaient en paix: une poule survint Et voici la guerre allumée.

Amour, tu perdis Troye! и проч. 1

Щтейнеберг опасно болен и не сходит с постели. Дирекция театра передана уже Муромцеву, и некоторые актеры и актрисы переезжают к нему в дом в Посланников переулок.

Получил премилое письмо из Петербурга. Пишут о скорейшем доставлении аттестата и просьбы для поступления на службу. Прежде будущего месяца сделать этого не могу et pour cause.

Плохо начал я этот год. Как-то бог приведет кончить его?

3 января, среда.

Истинная правда: настоящее стиховное наводнение. У кого только я ни был, у всех находил в разных видах и размерах оды по случаю получения всемилостивейшего рескрипта и, в том числе, одну, поднесенную градоначальнику, которая, к сожалению, из рук вон плоха: ни одной мысли, ни одного чувства, ни одного выражения! Господи боже мой! Неужели же наш московский Парнас до такой степени обнищал, что для такого важного случая не выставит ни одного достойного песнопевца? Право, такую жижу и посылать к тебе совестно и грустно; разве отправить ее только для приобщения к прочим курьезностям твоей литературной кунсткамеры.

Ода

Градов полунощных царица,

Седяща на горах крутых,

Почтенна древняя столица Обширнейшей из стран земных,

Склоня под тяжкими стенами Главу, покрыту сединами,

Вкушала сладостный покой;

Огромны башни позлащенны,

Одеждой белой покровенны,

Дремали томно над рекой,

Почто по зимней ночи мрачной Восток зарделся от огней,

И Феб в румяной ризе брачной

С у г у б и т свет своих лучей,

Снега алмазами блеснули,

Из льдов наяды воспрянули И вся природа толь красна,

Что в хладе мертвом и суровом Она играет под покровом И жизни радостной полна?

Не звук ли ангельский несется От норда с невских берегов?

Нет, сладкий голос раздается Отца в сердцах его сынов;

Его драгое начертанье,

Души небесной излиянье,

Москву и в старости живит.

Имея ангела на троне,

Нам сладко жить в его законе,

Когда он нам любовь дарит.

Живи, наш царь, живи во веки,

Как ты от нас был отлучен,

В мольбах мы лили слезны реки,

А ныне дух наш восхищен!

Москва горит к тебе любовью,

В сединах старцы, хладны кровью. Понесши долго службы труд,

Огни почувствовавши новы,

Служить тебе еще готовы И кровь застывшую прольют.

А ты, с которым мы встречаем В веселье сладком новый год,

В ком любим мы и почитаем Славянов древних дух и род:

О! сколько видеть нам приятно,

Что ты за доблесть многократно Щедротой царской озарен,

Почтен заслугами, душою,

Нещетиы годы правь Москвою И буди в век благословен!

Ух! чего тут нет? Во-первых, есть древняя столица, которая склоняет покрытую сединами главу под тяжкими стенами!

есть и позлащенные башни, покровенные белой одеждой, которые томно дремлют над рекою! есть и Феб в брачной румян ой ризе, сугубящий свет лучей своих! есть и наяды, воспрянувшие из льдов! есть и хладные кровью старцы, которые, почувствовав новые огни, готовы пролить застывшую кровь! — словом, все тут есть, кроме здравого смысла. Право, через пятьдесят лет не поверят, чтоб эта чепуха была сочиняема серьезно и еще на такой случай! 24 24 Предсказание студента, сделанное в 1806 г., сбылось в 1856: без справки не поверили.

О, Дмитриев, много толку в твоем «Чужом толке»! 1

5 января, пятница.

Не жури меня, потому что мне и без того грустно. Беды большой в том нет, что я сказал тебе от искреннего сердца спасибо. Да и как не сказать, когда ты беспрестанно меня выручаешь! «Лучше д а я т и, чем п р и н и м а т и», — говорит писание, и если у принима-т е л я отнять одно средство, которым он может расквитаться с д а я т е л е м, то есть чувство благодарности, то это значило бы надеть на него вечные кандалы, и потому ты делай свое дело, а мне не препятствуй делать моего. Поступим по тому же писанию, которое слышали сегодня и услышим завтра: «Остави, тако бо подобает нам исполнити всяку правду».

Сегодня выезжал я только в церковь, а после навестить умирающего Штейнсберга, и с тех пор целый день дома. На свободе проглотил, наконец, многохвальный роман «Тереза и Фальдони», 2перевода Каченовского, и чуть было не подавился. Аштчего мне грустно? Не от «Терезы же и Фальдони» и даже не от того, что Катерину Ивановну Яковлеву-Собакину, девушку-красавицу и наследницу огромного состояния — которую я коротко знаю и с которою случалось мне болтать по несколько часов без умолку, потому что она болтать любит — кто-то увез из театра. Мать, женщина простая и сама не выезжающая в свет, отпускала ее всюду с француженкой. Я предчувствовал, что это когда-нибудь случится. Барышня девятнадцати лет, богатая, своенравная и своеобычливая, легкомысленная, ежеминутно увлекающаяся, должна была быть жертвою какого-нибудь отчаянного спекулатора. Нет, Катерина Ивановна, не вы причиною, что мне грустно,