Степан Жихарев - Записки современника

Петра Ивановича в доме родственника своего, бригадира Мельгу-нова, и тотчас же пригласил нас обедать с ним вместе. Сколько мы ни отговаривались (разумеется, из церемонии), но он настоял, говоря, что отказ наш его обидит. Он очень богат, а еще более, кажется, радушен. В два часа приехали гости: князь Дмитрий Евсеевич Ци-цианов, князь Оболенский, какой-то красивый француз Моро, две очень хорошенькие и бойкие иностранки, Еф. Еф. Ренкевич, Александр Александрович Арсеньев и доктор Доппельмайер. Всех нас было человек двенадцать, но стол был накрыт "кувертов на тридцать. Только что сели за стол, подоспели новые гости: старинный и люби-мейший учитель пения кастрат Мускети, который дает в Москве уроки дамам и девицам в третьем их поколении, рослый и тучный bon vivant и gourmé, и с ним знакомец мой, молодой Нейком 15 15 Умерший в Германии только в 1857 г. Последующая биография Ней 16 16 кома чрезвычайно любопытна: он некоторое время был доверенным лицом у Талейрана. Позднейшее примечание. капельмейстер и сочинитель музыки, один из любимейших учеников великого Гайдна, живущий у Штейнсберга. Я удивился, увидя их вместе, но загадка скоро объяснилась: Мускети, как истинный и беспристрастный знаток в дарованиях музыкальных, желая удержать непременно Нейкома в Москве, хлопотал об определении его капельмейстером к Дурасову или к Всеволоду Андреевичу Всеволожскому, которых оркестры считаются лучшими и полнейшими. Я едва мог узнать Нейкома в его огромном жабо, закрывавшем ему всю бороду, и не знаю, как он мог справиться скушаньем, А серьги? — серьги чуть-чуть не с передние колеса моих дрожек ! Бог знает, кто научил его так одеться. Хорошенькие мамзели, смотря на даровитого музыканта, беспрестанно ухмылялись.

Обед был чудесный и,- как сказывал хозяин, состряпан из одной домашней провизии крепостною его кухаркою. У него есть и отличные повара, но он предпочитает кухарку, по необыкновенной!'ее опрятности. Стерляди и судаки из собственного его пруда; чудовища ные раки ловятся в небольшой протекающей по Люблину речке; спаржа, толщиною чуть не в палку, из своих огородов; нежная и белая* как снег, телятина со своего скотного двора; фрукты соб^ ственных оранжерей; даже вкусное вино, вроде шамнанского, которым он беспрестанно всех нас потчевал, выделывается у него в крымских дерецнях из собственного же винограда. Необыкновенный хозяин, а к тому же и не дорожит ничем: «дрянь, сове ршенная дрянь-с !». Князь Цицианов рассказывал^ множество случившихся ,с ним пройсществий, которым нельзя было не удивляться. 1Между прочим* говорил он о каком-то сукне, которое он поднес князю Потемкину, вытканное по заказу его из шерсти одной рыбы, пойманной им в Каспийском море. Каких чудес нет на свете! К числу этих чудес можно отнести и то, что рассказчик, кушая с величайшим аппетитом, и все жирное, ничего не пил, кроме полузамороженной воды; говорил, что от роду не отведывал ни вина, ни пива, ни даже квасу, а водки и подавно. Он также сам великий хлебосол и мастер выдумывать и готовить кушанье. Александр Львович Нарышкин, первый гастроном своего времени, когда ни приезжает в Москву, ежедневно.почти у него обедает; зато и князя в Петербурге угощают по-барски. После кофе мы хотели было откланяться, но хозяин опять не пустил, прося послушать домашних его песенников, которые, точно, пели прекрасно с аккомпанементом кларнета и рожка; между тем разносили поминутно разных сортов ликеры, домашнего же приготовления, удивительно вкусные: я в жизнь свою таких не пивал. Заметив, что иные наиболее понравились Петру Ивановичу, хозяин приказал несколько бутылок положить нам в сани. Мы уехали поздно; да и как иначе! Не будь дела, а главное, если б я был один, т долго бы еще не уехал. Когда оранжерею осветили, она превратилась в какой-то сад Армиды.

Счастливец! сколько удовольствия и добра он может сделать другим!

16 марта, четверг.

(^Неущтр же в самом деле в воскресном похождении моем-было щдько^цапрловину правды? Неужели домашние стерляди и спаржа, дома упитанный телец и домашнее вино и ликеры — словом, все было недомашним? А опрятная кухарка, а сукно из рыбьей шерсти и приключения на Каспийском море неужто были одни сказки de ша mere-l’oie. Опростоволосился же я порядочно ! Пусть основанием этих сказок и служит искреннее желание угостить, однако ж зачем вводить “в такое заблуждение? Мы бы ели с таким же аппетитом и пили с темже наслаждениеми столько же, хотя бы и знали, что за столом, кроме фруктов, ничего не было домашнего. А я, конопляник, давай рассказывать встречному и поперечному за неслыханное диво о знаменитом хозяйстве люблинского владельца, у которого в доме все свое и купленного ничего нет, давай повторять историю о рыбьем сукне, и очень удивлялся, почему без смеха никто меня не слушал, покамест серьезный Петр Тимофеевич и вовсе несерьезный Кондратьев не вывели меня из заблуждения, объяснив мне загадку. Так оно вот что ! Впрочем, à tout bien prendre, y всякого есть свой конек, и сердечная доброта заставит простить многое. К подобным росказням привыкли: они'исчезают в воздухе; но радушное гостеприимство нашего амфитриона и клеврета его остается и вошло в пословицу. Пусть у одного будет все домашнее, а другой носит фраки из выдуманного им сукна, а я бы не прочь водиться всегда с такими людьми. Одна беда: востроглазая Арина Петровна не перестанет теперь преследовать меня рыбьим сукном, а злодей Н. А. Новиков советовал уже мне обратиться, по принадлежности, к Антонскому как профессору энциклопедии и натуральной истории за сведениями о рыбьей шерсти.

Но вот мистификация почище. Вчера в Петровском театре смотрели мы искусника Транже, который объявил в газетах, что он, невиданный вольтижер, покажет искусство свое на 50 футах от земли и будет ходить по потолку вниз головой. 1Как не взглянуть на такое диво ! Прежде вертелся он мельницею на повешенном довольно высоко канате, а после, заставив себя раскачать, бросился в повешенный пред ним бумажный тамбур и выскочил из него переодетый старухою. Затем, подвязав к подошвам крючья, начал цепляться ногами, одна за другою, за вбитые в потолок такие же крючья, и так перебрался через весь театр. Вот и все тут хождение по цотолку; по мнению моему, эти штуки приличествовали бы масля-ничному балагану, а между тем Транже 17 17 Этот Транже в 1818 г. состоял в должности главного конюшего у извест- 1 ного в Варшаве конного охотника графа Ржевуского, в присутствии которого застрелился, огорчась сделанным ему замечанием. Позднейшее примечание 17 собрал не менее 1000 руб. Он открывает манеж и школу вольтижирования в доме князя Дадья-нова, на Лубянке.

20 марта, понедельник.

У Катерины Александровны Муромцевой 1продолжают собираться по вечерам лучшие музыканты и любители немецкой ученой музыки. Вчера неожиданно приехал угрюмый и строгий преподаватель генерал-баса старик Геслер. 2Знаю, что Москва любит своих музыкантов, то есть тех, которые в ней долго живут и к которым она привыкла, но таких знаков уважения, какие вообще оказывают этому товарищу и другу Гайдна, я, признаюсь, не ожидал: только что на руках не носят. Геслер точно достоин всякого уважения как сочинитель музыки и как человек. Старик очень обрадовался, встретив Нейкома, и дружески пенял за то, что редко его видит; потом, оборотясь к хозяйке, сказал: «Wir sind Kinder des nähmlichen Vaters», разумея Гайдна. Потом сел за фортепьяно и начал разыгрывать турецкий хор и марш сочинения Нейкома из «Sitah-Mani» (Карла XII), которым искренно восхищался; говорил, что время настоящей музыки прошло, что теперь, кроме французских романсов и ученических арий Крейслера и Венцель-Миллера из «Donauweibchen» и «Teufelsmühle», он ничего другого в обществах не слышит и что он всегда сердечно радуется, когда изредка попадаются ему такие сочинения, как нейкомовы, которые так изобилуют богатством, разнообразием и силою музыкальных идей. Сказывал, что по старости лет он сбирается оставить уроки и желал бы их передать Ней-кому, если б он поселился в Москве. Но, кажется, это дело несбыточное: Нейком имеет в виду Веймар, а оттуда, по совету Гёте, намерен ехать в Париж. Великий германский поэт покровительствует молодому Нейкому за сочинение превосходных хоров к «Фаусту» и снабдил его письмом к петербургскому другу своему генералу Клингеру.