Давид Дубровский - Проблема идеального. Субъективная реальность

Но П. Фейерабенд впадает в другую крайность — абсолютизирует указанную зависимость и лишает факты даже малейшей автономности. Нетрудно увидеть, что тезис о полной зависимости факта от теоретической установки ведет к крайнему релятивизму; эмпирическое знание в таком случае утрачивает всякий смысл [252].

Если мое знание о том, что именно сейчас я думаю о своей матери, не может считаться для меня фактом и, следовательно, не имеет статуса знания, то тогда человеческое знание вообще невозможно, и остается только допустить существование некоего сверхчеловеческого знания. Тогда статусом знания будет обладать лишь некая чистая интерсубъективность, полностью отрешенная от реальной человеческой субъективности.

Какова в таком случае цена утверждений самого П. Фейера-бенда, не лишенных, конечно, концептуальности и формальнологической четкости, но неизбежно включающих личные цели, интенции, оценки, эмоциональные моменты и, главное, ярко выраженную убежденность в своей правоте, т.е. полное доверие к собственным мыслям и решениям. Такое доверие к собственной мысли (как, впрочем, и недоверие), т.е. мое знание о моей оценке переживаемой сейчас мысли, равно как и мое знание о том, что мне сейчас больно или тоскливо, является в такой же степени фактом, как и звонок будильника или зеленый цвет листьев березы, растущей под моим окном. Любая теоретическая установка, какую бы мы ни приняли, сохранит определенную инвариантность содержания указанных фактов.

Не имея возможности обсуждать здесь чрезвычайно сложную проблему соотношения эмпирического и теоретического знания, мы хотим лишь подчеркнуть следующие положения, на которые будем в дальнейшем опираться.

Эмпирическое знание обладает относительной самостоятельностью, не может считаться абсолютно зависимым от определенной теоретической установки. Выражаемое во многих случаях посредством обыденного языка, оно должно обязательно учитываться в научном или философском исследовании, особенно же в тех случаях, когда мы не имеем достаточно глубокого и хорошо обоснованного теоретического объяснения интересующих нас явлений. В этом отношении данные самонаблюдения могут представлять столь же достоверные факты, как и восприятия внешних объектов. Ведь самонаблюдение как «слежение» за своими субъективными состояниями есть форма самоконтроля человека, и это касается не только поведенческих, но и познавательных актов. Если самонаблюдение ненадежно, то самоконтроль неэффективен. Нет серьезных гносеологических оснований для принижения интроспективных данных как чего-то совершенно ненадежного, ибо в противном случае мы не могли бы доверять себе, своим восприятиям, мыслям и оценкам.

Результаты самонаблюдения, с которыми имеет дело ученый, исследующий психику и речевые процессы, представляют собой эмпирический материал, мало чем в сущности своей отличающийся от результатов обычного наблюдения.

Попытки П. Фейерабенда изъять «непосредственно данное» из категории знания, объявить его псевдофактом тщетны. Прямое и непосредственное знание о наших сознательно переживаемых состояниях есть несомненный факт, знаменующий рефлексивность сознательного акта, ибо в последнем всегда дано также и знание о нем самом. Этот факт, как и всякий другой, способен порождать проблемное поле и побуждать к соответствующим научным исследованиям, он требует теоретического объяснения. Это указывает на несостоятельность утверждений П. Фейерабенда, будто признание «непосредственно данного» неизбежно ведет к иррационализму, исключает материализм. Мы лишний раз убеждаемся в том, что грубый, «физикалистский» материализм, с позиций которого выступает П. Фейерабенд, предлагает фиктивные решения проблемы сознания, просто «элиминируя» его существенные свойства, вместо того чтобы дать их объяснение. Аналогичным образом «решается» и проблема связи мышления и языка.

Заметим, что отрицание «непосредственно данного» означает, что знание существует лишь тогда, когда оно вербализовано. Если же факт «непосредственно данного» признается, то вопрос о его отношении к языку и речи может решаться по-разному. Встречается точка зрения, согласно которой непосредственное знание о собственных сознательных состояниях всегда так или иначе вербализовано. Разновидность ее представлена соображениями Г. Фейгла о наличии сугубо «личного языка», с помощью которого субъект выражает для себя указанное знание (см. [250]). Критикуя бихевиоризм, Г. Фейгл показывает неадекватность редукции субъективной реальности к поведению. Непосредственное знание, «прямой опыт», переживаемый человеком, Г. Фейгл именует «сырыми чувствами». Последние и выступают в форме «личного языка», который в процессе общения переводится на интерсубъективный, обыденный язык.

Однако Г. Фейгл не поясняет, как возможен некий сугубо «личный язык». В данном случае термин «язык» явно утрачивает обычный смысл, что неизбежно порождает недоразумения, ибо факт знания и понимания собственных сознательных состояний вовсе не равнозначен их языковому выражению; кроме того, остается неизвестным, каковы знаки «личного языка» и как они связаны с обозначаемым, являются ли подобные знаки отличными от слов обыденного языка или нет и т.п. Все это делает утверждение о наличии у каждого человека некоего «личного языка» в высшей степени сомнительным.

Другая точка зрения состоит в том, что «непосредственно данное» есть совершенно особый вид знания, который всегда существует в невербализованном виде. В наиболее резкой формулировке этой точки зрения подчеркивается принципиальная невербализуемость такого рода знания, невозможность адекватного выражения и передачи его средствами обычного языка («мысль изреченная есть ложь»). Здесь возникает пропасть между субъективным и интерсубъективным, между внутренним миром Личности и духовной жизнью человечества, поскольку в таком случае подлинное самовыражение личности и понимание ее другой личностью становятся невозможными.

Ложность этой точки зрения очевидна, ибо человечество состоит из личностей, результаты творчества которых ассимилируются обществом; самые глубокие и оригинальные субъективные переживания, включая их тончайшие нюансы, могут быть выражены средствами обычного языка, что подтверждается опытом общения, а в чистом виде (свободном от нелингвистических средств коммуникации) — произведениями великих писателей и поэтов.

Существует и третья точка зрения. Суть ее в том, что «непосредственно данное» всегда частично вербализовано, а частично невербализовано, что между этими «частями» существует связь, в результате чего содержание «непосредственно данного» выступает в качестве двумерной динамической структуры. Динамизм этой структуры заключается в том, что невербализованное становится вербализованным, открывая все новые пласты невербализованного, способствуя их «всплыванию» до уровня потребности и возможности адекватной вербализации.