Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

С той поры, поры первой мировой войны, а может быть и раньше, мир был прочно опутан сетями разведок. Бред Белого имел два источника: зерно его было создано жизнью, а страшное действие на душу писателя оно оказало в результате в то время нередкого уклада сознания, когда субъективные ощущения принято было распространять на весь объективный мир.

«Я» вдруг оказалось центром вселенной. То самое кантианское «Я», которое так хотелось мне обрести в моей юности, чтобы перестать быть «наивным реалистом», и которого я обрести не мог никак, зане был примитивен и стихийный материалист. У людей же изысканной кантианской традиции сквозь это самое «Я» проходили нити всех судеб, всей истории, всех явлений вокруг. Сам Кант пытался предупредить подобное толкование его философской системы, однако в системе этой существовали и плодились все вирусы субъективизма, не только всеобщего, но и личного.

Когда

В это именно время переезда из Ньюкэстля в Норвегию, в Берген, думал, а потом записал Андрей Белый, что:

«Голод, болезни, голоса революций — последствия странных поступков моих; все, что жило во мне, разорвавши меня, — разлетелось по миру; когда-то оно яро вырвалось из меня самого, вместе с сердцем моим (это было в тишайшем углу Базельланда); и мир, раскидавшийся от меня на восток и на запад, на север, на юг, внял ли он происшедшему: в тихом углу Базельланда? Если б внял, не произошли бы события мира так именно, как они протекали…»

Да, все иллюзорно, все произвольно, все зависит только от «моего» сознания. А сознание взорвано событиями, оно в ужасе от событий, оно распадается, и вот человек, выражавший настроения, верования некоей группы интеллектуалов, находится в состоянии растерянности, в состоянии растерзанности:

«…Настоящее пусто; я ныне — осколки разорванной бомбы.

Мальчишки подбирают меня на улице».

А как хорошо было в Дорнахе!

Казалось, ведь там наконец найден светлый и чистый путь духа — малое братство избранных, коллектив индивидуальностей, и там осуществилась телесно мечта о «Я», не зависящем от всяких травм — политических, деловых, литературных. Голубые купола возносили душу из горного селения в Горление Селения. И Символизм торжествовал, воплощенный.

Так ли?

Нет, не так!

Уже и там, у подножия «Иоаннова здания», терзали его предчувствия:

«…так весело было нам в Дорнахе; но я внутренне чувствовал душевные тучи!

Мне чудились голоса голосящих громов…»

Вероятно, прав был Блок, для которого русский символизм возник из тревожного ожидания и предчувствия грозных исторических событий.

«Разразилась война.

Мне казалось в первую осень войны: это я ее вызвал, во мне начиналась она…»

Так воплощалось кантианство спустя полтораста лет после своего начала.

« Ха-ха! Попался идеалист!!»

Близились, близились совсем иные времена. Если бы можно было сказать: инейшиевремена…

И в двухсветном зале Бернской библиотеки, почти никому не заметная в то время, шла гениальная работа. Склонялся над Гегелем ленинский лоб.

Готовилась новая эра.

Ньютон считался авторитетным теологом своего времени и много писал о боге. Он утверждал, что неправильно понимать бога как совокупность законов природы. Бог прежде всего — власть. Люди же — рабы бога, только рабы, и не могут быть ничем иным.

В общем, это не слишком высокое представление о роде человеческом не противоречило всей системе ньютонианства. В картине вселенной, которую нарисовал Ньютон, человеку не было места. Для «изящнейшего сочетания планет, спутников и комет» человек был явлением ничтожным и случайным. То же надо было сказать о жизни вообще — о всех растениях, о всех животных, о баобабах и осах, о ежах и махаонах, о гевеях и подорожнике… Все это оказалось пустяковой мелочишкой по сравнению с тем, что увидели люди в гершелевский телескоп и узнали из «Математических начал натуральной философии».

Неверно было бы думать, что именно Ньютон и его научное мировоззрение стали причиной того умонастроения, которое можно назвать «космическим пессимизмом». Однако ньютонианство легко было привлечь к его обоснованию.

Жизнелюбивый автор пессимистической философии Артур Шопенгауэр так выразил это умонастроение:

«В бесконечном пространстве — бесконечное количество самосветящихся шаров; вокруг каждого из них кружится дюжина меньших, раскаленных внутри, но покрытых оболочкой; на внешней стороне этой оболочки — слой плесени, которая производит живых, познающих существ; вот эмпирическая истина, реальность, мир».

Известно, что Джинс назвал жизнь «болезнью материи», известно также, что другой, не менее знаменитый астроном Г. Шепли, рисуя картину мира от атомов до Млечных Путей, говорит о жизни как о явлении «экзотическом» и даже не скрывает своего к ней космического пренебрежения.

Развивая ироническую тему, можно было бы еще добавить, что все написанное и изданное за всю историю человечества, то есть вся человеческая культура, по своему тоннажу составляет исчезающе малую величину по сравнению даже с самым маленьким спутником Марса, а следовательно, в картине вселенной просто не существует и может упоминаться только в научных сочинениях как подкласс «омега» класса «Щ», да и то лишь в скобках!

Если обратиться к современной западной философии, то можно привести, например, следующее высказывание одного из самых известных мыслителей и лично очень прогрессивного человека, Бертрана Рассела:

«Научному здравому смыслу (который я принимаю) ясно, что познана только бесконечно малая часть вселенной, что прошли бесконечные века, в течение которых вообще не существовало познания, и что, возможно, вновь наступят бесчисленные века, на протяжении которых будет отсутствовать познание. С космической и причинной точек зрения познание есть несущественная черта вселенной(разрядка моя. — Б. А. ); наука, которая забыла упомянуть о его наличии, страдала бы с безличной точки зрения очень тривиальным несовершенством».