Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

А что такое любовь, как не самое человечное из всего человеческого?!

Прошли столетия, неопровержимо стало ясно, что законы Ньютона, и законы Кеплера, и еще многие законы управляют всяким движением в космосе и во вселенной. Черные бездны и адские пламена солнц предстали перед глазами тех, кто наследовал Данте. И Человек был сожжен этим огнем, развеян в ничто этими пространствами…

И космический пессимизм воцарился в умах если не как философия отчаяния, то как горькая истина, горечь которой лишь немножко смягчалась утешением, что знание, даже столь печальное, все же более почетно, чем невежество.

Но не согласитесь ли вы вот с чем.

Хотя наша планета показалась Данте жалкой точкой в безднах вселенной, однако — мне думается — он не был приверженцем космического пессимизма. Наоборот! Ему чудилось, что эти бездны не пусты, какими увидел их впоследствии Ньютон.

Космическая бесконечность была заполнена душами людей!

Они источали свет, они были прекрасны. Гигантская лестница уходила к престолу Истины. И все было озарено добротой и счастьем Человека.

Конечно, по условиям своего времени Данте именовал высшую человечность богом и познающий разум человечества называл душами, однако нынче, «если прищуриться», «если обернуть», как этому научил нас Ленин, выйдет, что отнюдь не «плесенью», не «болезнью», не «муравьями» выглядело для Данте человечество и он видел его будущее зорче, нежели многие мудрецы ньютонианства.

«Ренан… питал к науке почти безграничное доверие. Думал, что она способна изменить мир, так как научилась пробивать тоннели в горах. Я не разделяю веры в то, что она может сделать нас богами. Да, говоря по правде, и не хочу этого. Я не чувствую в себе никакой божественной закваски, которая побуждала бы меня притязать на роль хотя бы самого незначительного божества. И я дорожу своей слабостью. В моем несовершенстве для меня — весь смысл жизни».

Так писал Анатоль Франс в одной из ранних статей своего «Сада Эпикура».

Ах, как она выгодна, такая позиция! Как демагогична в юношеских кругах! Благодушный и снисходительный скептицизм, подтрунивание над всем, и прежде всего над самим собой. С такими словами можно обратиться к молодым после любого оратора и заслужить овации.

Мы — не боги, и нечего обольщаться.

Мы — слабый род человеческий. Смешной в своих претензиях, жалкий в своих дерзаниях. И чем яснее будем мы понимать это, тем менее смешно будем выглядеть.

Ирония — оружие безоружных. Обнажим наш картонный меч и обратим в шутку все домогательства разума. Давайте любить наши слабости и возвеличивать наше несовершенство!

Понимание нашей беспомощности — единственное доказательство, что мы все же чего-то стоим.

А что, если мы все-таки боги или, во всяком случае, стремимся к богам как пределу?

Ведь тогда снисходительный скептицизм и философская меланхолия будут иметь довольно смешной вид. Нечто вроде дезертирства и симулянства.

Есть у Гегеля в «Лекциях по истории философии» в разделе об Аристотеле следующие строки:

«…позднейшее возвеличение Александра Македонскоговосточной фантазией, превращение его во всеобщего героя и бога вовсе не удивительно; далай-лама еще и теперь почитается таковым, и бог и человек вообще не так чужды и далеки друг от друга».

Строки эти привлекли внимание Ленина во время его работы над Гегелем в Бернской библиотеке. Ленин почти дословно выписал подчеркнутые выше фразы о боге и человеке и написал на полях:

Думается, что слово «обернуть» говорит о том, что не бог становится человеком, а, наоборот, человек становится богом. И именно в этом смысле понятия «бог» и «человек» не столь уж чужды одно другому.

Так же «обернуть» можно и мысль, которая лежит в гегелевских словах, следующих за выписанными Лениным:

«…Да и кроме того Греция прокладывала себе путь к идее бога, ставшего человеком именно не как отдаленная чуждая статуя, а как бог, присутствующий в безбожном мире…»

Если и эти слова «обернуть», то есть получить из «гегельянщины» зерно истины, то речь шла бы о том, как именно прокладывается путь к идее, что человек может стать богом.

Разум человека, его мощь создают на Земле не «отдаленную, чуждую статую божества», а поднимают на степень божественности именно человека.

И человек начинает господствовать в мире, лишенном всякого бога. Другими словами — в безбожном мире.

Вот о чем, вероятно, тоже думал Ленин в Берне.

«Бернский мечтатель»!

А ведь если задать вопрос, что именно лежало в основе всей философской работы Ленина и даже всей политической его работы, что составляло ее последний, ее глубинный фундамент, ответ один:

уверенность, что человек велик, огромен, силен;

что он и бога-то выдумал как проект своего собственного существа в каком-то отдалении лет;

и путь к построению этого человека лежит не через самоуничижение рабов, покорных автократору-богу, не через «Иоанново здание» мистики… не через извечную неподвижность «комибаната познания» Канта, а через непрерывную, отважную замену старого новым, через революцию.

Люди, близко знавшие Николая Александровича Рубакина, говорят, что это был очень скромный и тихий человек. Старомодный, стариковски педантичный, внешне — весь из прошлого века. Несколько десятков лет жители маленького швейцарского городка Кларана ежедневно, в одни и те же часы, со снисходительной улыбкой наблюдали, как с высокого холма спускается к Женевскому озеру на прогулку кряжистый, крепко сколоченный старик с развевающейся бородой. Негоцианты, владельцы больших и маленьких мастерских, магазинов и лавчонок, отелей и кафе, люди, застывшие в своем высокомерном благополучии и отвращении ко всякому, кто на них не похож, прощали этому человеку его странную внешность, его широкополую мятую шляпу, черную крылатку, даже калоши… Ведь в каждом городе должен быть свой чудак, и для кларанцев Рубакин был именно таким тихим и безобидным чудаком, городской достопримечательностью. Их мало занимало, кто этот русский, что он делает. Они знали, что старик чем-то знаменит, что он директор какого-то международного института, обладает многими почетными званиями, что он дружит с другой швейцарской знаменитостью — Роменом Ролланом. Они его терпели, и их даже не раздражало то, что Рубакин, на глазах которого выросло несколько поколений кларанцев, говорил по-французски с невыносимым русским акцентом.

У нас не должно быть претензий к швейцарцам. В конце концов, кто бы у них ни жил — Руссо, Плеханов, Роллан, Чаплин, — все они были квартирантами, и хозяева к ним относились как к жильцам. Тихо себя ведут, ну и хорошо! Но у нас в стране, родившей Рубакина и целиком духовно владевшей им, к нему до сих пор относятся как к тихому, кабинетному ученому. Был такой — просветитель, библиограф, книжки популярные писал, методист был. Даже широко отмеченное печатью столетие со дня рождения Рубакина не обогатило этого представления.