Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Они были опытные, уравновешенные, раз и навсегда выбравшие свою дорогу люди, каждый из них сознавал, что дело, которому они служат, есть дело новое и трудное, а потому связанное с риском, и рано или поздно, но неизбежно — неизбежно — подстерегают их потери. Кого, где, когда, почему? Кто знает… Вот не сработал парашют. Глупость какая! А нет Володи, Владимира Михайловича. В их-то жизни все осталось по-прежнему, а его нет. Да полно! По-прежнему ли? Может быть, Гагарин для того и написал это слово, чтобы в день, когда неизбежность впервые проявила себя, заглянув в глаза каждому, они молчаливо пообещали друг другу, что все равно пойдут дальше…

Риск, опасность, небывалые ощущения — все это привлекательно лишь со стороны. Эффекты все это. А в жизни иная краска, иная музыка. На посадочной-то дуге за иллюминатор глянешь, а там пламя, как в домне, и с какого-нибудь кронштейна, словно со свечи, капли срываются, железные капли, а тело сотрясает грохот отбрасываемых, обреченных на сожжение отсеков, — так чего же, если здраво рассудить, здесь особо привлекательного? Нет, страха нет, потому что все известно заранее. Но и приятного мало…

Теперь же и того пуще. Теперь грохот и сотрясение послужили бы желанным сигналом того, что машина готова отпустить космонавтов на Землю. Да вот неизвестно, готова ли…

— Начинаем, — сказал Бортинженер.

— Да. По временам как будто бы вписываемся. Если получится, сразу на тормоза…

Коловращение замедлялось. Луч уже не сек, а плавно опускался и покачивался, будто ища равновесия. Получилось. Командир вдруг почувствовал, что во рту у него сухо, а сердце, прошедшее столько проверок, бьется тяжело и медленно.

— Ты хорошо сидишь? — спросил он Бортинженера.

— Куда уж лучше, — с усмешкой отозвался тот.

— Ну! Давай!..

Они следили за табло времени, по отдельности отмеряя секунду за секундой. И когда корабль наконец вскинуло, и еще, и еще вскинуло, будто телега с треском, дергаясь с боку на бок, прокатилась по корневищам лесной дороги, а потом все успокоилось и затихло.

Бортинженер сказал:

— Умница! Как часы отработала! Ф-фу, аж во рту пересохло…

И хотя сказал он про предмет бездушный, слова прозвучали так, точно речь шла о живом и понятливом существе, лошади, например, или собаке.

Человек сугубо городской, Бортинженер никогда не трясся в телеге по лесной дороге, но к машинам привык с детства, и они тоже были для него созданием, другой бы даже сказал — чудом природы, но Бортинженер восторженностью не отличался и то, что делал собственными руками, чудом назвать не мог. После института он пришел конструктором на фирму эС Пэ, так сотрудники называли КБ Королева, и, судя по тому, что Королев утвердил его читать курс теорий той изначальной группе космонавтов, которую позднее нарекут гагаринским отрядом, начинал неплохо. Он завидовал молодым веселым крепышам, с равным напором постигавшим формулы баллистики и хоккейные приемы, но завидовал втайне, потому что тогда и люди, близкие космонавтике, с осторожностью оценивали масштаб назревавших событий. О полете, своем полете в космос, он сперва и помыслить не решался, однако довольно скоро сама жизнь подтолкнула, заставила помыслить, и, написав заявление, он отнес его Сергею Павловичу. На прием не рассчитывал, Королев и замов-то принимал не каждую неделю. Но его, против ожидания, вызвал и спросил, как обычно, без лишних слов, в лоб:

— Какую преследуешь цель?

— Испытание техники.

Королев посмотрел на него черными блестящими глазами и неожиданно поинтересовался:

— Мотоцикл водишь?

Ну, дела! Мотоцикл-то и правда был. Знал про него Главный или нет, неизвестно, — скорее, что нет, — но мотоцикл был. И что хотел выяснить Королев этим странным вопросом? Или ему молодость вспомнилась? Но раздумывать было некогда, и инженер коротко ответил:

— Вожу.

— Позвони мне, — замялся на мгновение Королев, — позвони мне через полгода. — И, быстро усмехнувшись, добавил: — А пока могу сообщить, что ты не первый…

Ровно через полгода, по календарю, инженер позвонил Сергею Павловичу, и тот, едва выслушав фамилию, сказал:

— Принято положительно. Жди. Тебе скажут. У меня все. — И опустил трубку на рычаг…

— Ты хорошо сидишь? — еще раз спросил Командир. — Все затянуто, ничего не ослабло?

— Хорошо, хорошо. Ты не беспокойся…

Незадолго до старта, зимой, в феврале, Командир ездил в деревню с Ладогиным. Такой отдельно стоящий населенный пункт, среди лесов, на холме. От большака на лыжах километров десять. Ладогин купил там дом. И к ним зашел учитель, молоденький, мальчишка совсем (как потом выяснилось, дом раньше принадлежал бабке его), зашел и, робея, заикаясь, попросил Константиныча выступить в школе по случаю армейского праздника. Константиныч же, конечно, и Командира потянул, так что утром вся деревня знала, что с Ладогиным приехал космонавт, и возле крыльца вились мальчишки. Самый бойкий из них все же решился, проник в дом.

— Что скажешь, солдат? — спросил его Ладогин.

— Я просто так, — сказал мальчишка. И, выдержав для приличия паузу, обратился к Командиру: — А Звезда у вас где?

Ладогин засмеялся, а Командир ответил:

— В небе моя звезда.

— А вы другой раз полетите?

— Может быть.

— А вам вторую Звезду дадут?

— Ты что же думаешь, в небо за Звездами летают?

— А зачем же?

— Вот тебе и на! Я думал, ты знаешь. С виду совсем большой мужик. В небо, брат, летают к звездам…

«Вот и звезды, получай», — усмехнулся теперь Командир. Он чувствовал, как возникает перегрузка, но не знал, долго ли она будет нарастать и вообще чем все это кончится. Но об этом особо задумываться, пожалуй, не следовало: все, что могли сделать, они сделали. «Не знаю, — подумал Командир, — не знаю, зачем мы летаем в небо?» Он не испугался этой мысли. Человек по натуре справедливый, Командир уяснил давно, что каждое дело важно и нужно по-своему. Вот тот паренек, учитель, один на всю деревню, зачем он учитель? Или же его, Командира, сестра, швея на фабрике. Зачем она швея? Все просто. Нужно учить ребятишек грамоте, и каждому необходима одежда. Свое дело, какое бы оно ни было особое, он ставил в ряд с другими, а любил безоглядно, как только и стоит любить. Но подбитая утка сронила яйцо, а в яйце игла, а на кончике ее жизнь или смерть, и потому Командир не мог не подумать, зачем мы летаем в небо. Вопрос остался без ответа, и все же, если бы ему, как ребенку, когда тот неосторожно ударится или обожжется, кто-нибудь пригрозил назидательно: «Что? Будешь теперь летать в космос?» — он, без сомнения, сказал бы: «Да. Буду».

— В небе моя звезда, — вслух произнес Командир.

— Не понял, — сказал Бортинженер.

— Скоро, говорю, придавит…