Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Бортинженер с сожалением подумал, что так и не успел перед полетом съездить к матери. Далека ли дорога, и всего-то три часа на машине, а вот закрутился, не успел. А теперь жаль, потому что если был у него на Земле дом, так, конечно, не пустоватая, друзьями называемая кельей квартира, куда, после того как беспечально расстался с женой, он приезжал только ночевать, и то не всякий раз, а материнская зальца с лепниной на потолке, следом бывшей люстры, в старинном особнячке на тихой набережной, дом, где он родился и подрос настолько, что смог оставить его. Мать любила, когда он приезжал. Докторша, детский врач, она давно бы уж могла жить на пенсию, но это было дико ей, да и в больнице за нее держались, и она продолжала работать, реже, чем иные молодые сотрудники, пользуясь бюллетенем и при случае подменяя их на приеме. Но при появлении сына брала отгулы. К сыну собирались друзья, их много осело в городе, и мать с удовольствием принималась за стряпню, по давней традиции кормя гостей пельменями, для которых сын привозил три сорта мяса, а в фарш по своему рецепту она добавляла еще толику молока. В шумной компании — мужской, жен товарищи сына приводили редко — мать молодела, и все видели ее такой, какой она была в давние школьные и студенческие их годы. Красивая тогда была мать. Почему же, не раз думал он, рано овдовев — отец пропал без вести на войне, — она, красивая, веселая, умная, прожила дальнейшую жизнь одиноко? Сам дожив до первой седины, он решился спросить ее об этом. Мать ответила:

— Лучше, чем твой отец, я не встречала, а хуже мне не надо. — И, усмехнувшись, в свою очередь спросила: — А ты почему не женишься второй раз?

— А я, знаешь ли, глупо привязан к работе. Она для меня интереснее, чем женщина. Жены этого не терпят. Да и вообще, должно быть, с медицинской точки зрения это ненормально.

— Нормально. Тебя только жаль…

О работе сына до самого полета она имела самое общее представление, знала, что он связан с ракетно-космической техникой и даже знаком с космонавтами, вот и все. Большего он не рассказывал, а расспрашивать, мать считала, неудобно, а может быть, и неуместно. Какие-то у нее были на этот счет суждения, сомнения и огорчения, но сын тоже ее не спрашивал. Однажды в застолье подвыпивший приятель укорил его:

— Что же ты погреб себя в своем ящике? Ну, инженер, ну, конструктор, ну, ракеты, ну, космос. Черт с ним со всем! Кандидатов наук, так их теперь хоть пруд пруди. Ты же был надеждой нашей, мы тебя в академики выдвигали, не меньше. А ты — в ящик. Леньку Рабиновича помнишь? Умный, конечно, парень, но ты же его на две головы выше был. А он теперь в нашем университете профессор.

Мать в ту ночь долго вздыхала за своими шкафами, за перегородкой, ворочалась, поправляла подушки. Расстроилась, как видно. А через два месяца он полетел в космос, и на главной площади, рассказывали ему потом, выставили его большой и непохожий портрет…

— Начинается, — сказал Командир и в третий раз спросил: — Ты хорошо сидишь?

— Хорошо, хорошо… Да, давит помаленьку.

Тело медленно наливалось тяжестью. Сперва они сравнивали ее с нагрузками, испытанными на центрифуге, но потом сравнивать стало не с чем. Сдавило грудь, красные круги поплыли перед глазами. «Так вот это как бывает, — отметил про себя Командир. — Не хочу отключаться». Он вспомнил Гришу, его отчаянное лицо, когда тот уезжал из Звездного. Какой был парень! В первую пятерку входил. А потом вдруг перестал держать перегрузку… Вспомнив чей-то совет, Командир сказал затрудненно:

— А теперь… кричи… — И закричал, как ему казалось, громко, а на самом деле еле слышно и хрипло: — А-хха-а-а-а!..

Космический скафандр для передвижения по земле приспособлен плохо, построен с расчетом на определенную сидячую позу, поэтому у космонавтов такая деревянная походка, когда перед стартом они вышагивают к ракете. Но, сбросив гермошлемы, стоя по колено в снегу возле черной, обгоревшей машины с устало отвалившейся челюстью люка, Командир и Бортинженер забыли о неудобстве многослойной, неподатливой одежки и жадно озирались по сторонам, будто век не видели серого низкого неба, темных елей и корявых сосен. Корабль сел на склон высокой горы, поближе к вершине, и при этом, как по заказу, угодил в небольшую седловинку; стропы парашюта захлестнулись вокруг стоящей особняком, причудливо выгнутой ветрами сосенки и удерживали аппарат, как на якоре. Кругом неясно громоздились другие горы, темнела тайга. Зима здесь еще не сдалась, но уже пахло весной. Снег был сырой, тяжелый, ноздреватый — днем, видно, таяло. Однако день остался на космодроме, в нескольких минутах полета ракеты, совсем в другой жизни. А тут близился вечер. Где именно тут, они пока могли только догадываться.

Так, озираясь, они простояли минуту или две, пока не услышали сперва слабый, прерывистый, но быстро усилившийся, ставший густым знакомый звук. Самолет прошел над ними совсем низко, но дымка висела еще ниже, так что они не могли его увидеть, но это было и неважно. Главное, они теперь точно знали, что находятся дома, что их ищут, нашли, а уж остальное, как говорится, приложится. Командир широко, легко улыбнулся и сказал Бортинженеру:

— Хороший ты человек!

— И ты, и ты хороший! — смеясь, ответил Бортинженер.

Задрав головы, они ждали, когда самолет снова пройдет над ними, он должен был выйти по маяку, и правда сразу вернулся. Тогда Бортинженер сказал озабоченно:

— Пойдем доложимся. Там, наверно, с ума сходят.

— Ничего, еще пять минут потерпят. Сперва переодеться. Нам теперь только и не хватает пневмонию подхватить. Нет, нет, переодеваться! Они теперь никуда не уйдут…

— На въезде в город Ладогин попросил шофера:

— Притормози у семнадцатой.

Так по старой памяти, со времен строительства, называли площадку, где теперь поставлена гостиница для космонавтов, своего рода филиал Центра подготовки. Уж там-то, решил Ладогин, все станет известным в первую очередь. Он подходил к воротам, когда из них выкатилась «Волга» и с резким скрипом, оставив черные полосы на асфальте, остановилась.

— Константиныч! — распахнув дверцу, но не вылезая из машины, а только подавшись корпусом наружу, позвал Ладогина Алексей Леонов, и сразу, по голосу и лицу Леонова, довольному лицу здорового и жизнерадостного человека, Ладогин догадался, что новости есть и они хорошие. — Наш бог на небесах! Все у них в порядке. Сели. Чувствуют себя хорошо, даже не ушиблись. Была связь. Эвакуировать завтра будем.

— Погоди, погоди! — взмолился Ладогин, заметив, что Леонов собирается захлопнуть дверцу. — Почему завтра?

— Там уже вечер. И видимость сто метров. Они сами просили. Ну, извини. Не могу. Спешу…

Только теперь Ладогин по-настоящему ощутил всю тяжесть едва не обрушившегося на него несчастья, и мысль, которую весь этот долгий час он гнал от себя: «Что же я расскажу Елене и Мишке?» — все же настигла, толкнула его, но настигла и толкнула как отраженная, уже неспособная поранить волна опавшего взрыва. Неторопливо шагая к городской гостинице, он постепенно освобождался от этой тяжести, превращаясь в прежнего Ладогина, добродушного, чуть ироничного, уверенного в себе человека. Навстречу ему шел по улице их общий с Командиром знакомец, космический врач. Увидев Ладогина, он придал лицу то выражение сочувствия, какое мы невольно придаем, желая выказать участие, и Ладогин внутренне усмехнулся.