Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

На всякий случай я положил в книгу закладку. Получается, значит, так. Раз наш мозг сформировался для того, чтобы дать человеку преимущество в эволюционной гонке с выживанием, то все в нем — его высшие отделы, вся сложная структура, иерархия уровней — для того, чтобы впитывать среду, приспосабливаться к ней. Мы потому и уцелели, что мозг наш — отличное, гибкое устройство для улавливания самой неуловимой информации, выработки наилучшей стратегии выживания в самой сложной, самой изменчивой среде. Но тогда может статься, что предпрограмма деятельности мозга свяжет его, если вдруг придется столкнуться с новой, необычной средой. А он должен суметь выжить в любых условиях! Конечно, хорошо обладать прямо сразу, с рождения, рефлексом, заставляющим исследовать окружающий мир, — но это в наших нынешних привычных условиях. Не лучше ли было эволюции отшлифовать мозг человека таким образом, чтобы тот или иной рефлекс образовывался, только если это выгодно, то есть если вынуждает к этому среда?

Считает же специалист по искусственному мозгу Вильям Росс Эшби, один из ведущих нынешних кибернетиков, что ни одно свойство мозга не может быть ни хорошим, ни плохим само по себе — все зависит от окружающей среды. Его выступление на Аллертонской конференции — тут же, в той же самой книге. Да вот оно:

«Не существует мозга (естественного или искусственного), хорошего в любом абсолютном смысле — все зависит от обстоятельств и требований. Любая способность, проявляемая мозгом, хороша только условно. Любопытство — вещь хорошая, но много антилоп погибло, остановившись поглядеть на шляпу охотника. Должна ли организация мозга антилопы быть такой, чтобы в результате привести (или не привести) к временной неподвижности, зависит, очевидно, от того, насколько многочисленны в окружающем мире охотники с ружьями… Обезьяны с оперированным мозгом набирали в некоторых тестах больше очков, чем нормальные: оперированные были более терпеливыми и усидчивыми, тогда как нормальные проявляли излишнее беспокойство и все время отвлекались.

Вы все еще находите это положение спорным? Тогда я готов отстаивать ту идею, что человек не обладает ни одной умственной способностью, которая была бы „хорошей“ в абсолютном смысле.

Я уверен, что нет ни одного свойства или способности мозга, обычно считаемых желательными, которые не становятся нежелательными при другом типе окружающей среды. Приведу несколько примеров.

Хорошо или плохо, что мозг обладает памятью? Это хорошо, только если внешняя среда устроена так, что будущее часто повторяет прошлое; если бы события будущего часто были бы противоположны , память была бы невыгодна. Такая ситуация наблюдается, когда крыса, обитающая в канализационных трубах, сталкивается с окружающей средой, называемой „системой предприманки“. Обычная крыса очень подозрительна и берет незнакомую пищу только маленькими порциями. Однако, если вкусная пища появляется в одном и том же месте три дня подряд, крыса обучается и на четвертый день отравляется и умирает. Крыса же, лишенная памяти, будет и на четвертый день так же подозрительна, как и в первый, и выживет. Таким образом, в данных условиях память явно невыгодна. Длительное существование в подобной среде приведет при прочих равных условиях к эволюции в направлении уменьшения емкости памяти.

В качестве второго примера…»

Стоп! Хватит и одного — и так убедительнее некуда. И в самом деле, отчего бы природе не оказаться еще более мудрой, чем мы о ней думаем, почему бы ей не подготовить наш мозг к любым неожиданностям, лишив — а не наделив! — его за время эволюции всех и всяких заданностей? Совершеннейший механизм, готовый встретить любые требования окружающей среды: надо память — будет память, не нужна она — пожалуйста, ее нет; выгоден ориентировочный рефлекс — он очень быстро вырабатывается, вреден он — так что ж, мозг вовсе не запрограммирован «чтоб непременно с рефлексом»…

Интересно получается, подумал я, пряча книгу в портфель и поворачивая ключ зажигания. Но еще прежде чем двигатель успел завестись, я понял, что едва ли стоит выносить эту мою незрелую доморощенную гипотезу на обсуждение Академии наук.

Доклад Мещерякова на заседании президиума Академии наук представлял академик Семенов. Николай Николаевич охарактеризовал работу школы Соколянского — Мещерякова как далеко еще не оцененный по заслугам и тем более не исчерпанный клад для науки. «Я надеюсь, — сказал он, — что дело это привлечет к себе более серьезное внимание, нежели то, которое ему до сих пор оказывалось».

Большой, настоящий ученый сумел увидеть истинный смысл работ со слепоглухонемыми детьми, хотя психология и далека от тех наук, которыми он занят. Тем, что удалось сделать Александру Ивановичу, подведен итог давнему спору. Все, кто писал об обучении слепоглухонемых — а их многие десятки, не только педагогов и врачей, но историков, литераторов, общественных деятелей и, конечно, теологов, — считали, что способность к общению, к речи уже заложена в человеке, надо лишь ее пробудить. Им словно не приходило в голову, что слепоглухой, а потому, естественно, и немой от рождения ребенок не только не знает, что есть слова, обозначающие предметы, но даже о существовании самих предметов и внешнего мира не имеет никакого представления. Если такой ребенок так и не усваивал никакой речи, его объявляли слабоумным, идиотом, если же, крайне редко, удавалось научить ребенка говорить, то его считали феноменом, сверхгениальным, умудренным свыше. Сначала — язык, язык во что бы то ни стало, а там уж можно внушить любую идею, рассказать о любом предмете. Слову приписывалось волшебное, мистическое свойство воздействовать непосредственно на «бессмертную душу». Или, в новейшей терминологии, на психику. На психику, которой еще нет, которую именно и надо создать!

Эта точка зрения настолько овладела умами, что противоречащие ей факты просто не принимались во внимание. Никто не пытался анализировать историю Елены Келлер, а ведь она была написана ею самой и многократно публиковалась.

Маленькая девочка, которая ничего не видела и не слышала, боялась оторваться от платья матери. Кейт Келлер была даже рада этому: хоть дочка и мешает, но зато все время перед глазами. Елена притрагивалась к каждому предмету, что ее мать брала в руки, со многими из них она научилась правильно обращаться. Она знала, как режут хлеб, как размешивают сахар в чашке, как наливают воду в чайник. Имитация этих простых действий и стала ее первыми жестами, которым, правда, никто не придавал значения, они даже сердили семью отставного капитана Артура Келлера: вместо всем понятных слов ребенок подавал какие-то нелепые знаки.