Николай Воронов - Знак вопроса, 2005 № 03

И есть еще чрезвычайно важное объединительное сходство в этих романах: сострадание крестьянству, вовлеченному в ураганные катастрофы безжалостных революционных перемен.

Главные герои «Барсуков» и «Тихого Дона» были заряжены предчувствием грядущих бедствий русского крестьянства: то, что с ними творили властители в первой четверти двадцатого века, продолжается и теперь, с приходом двадцать первого века.

Предположение еще литинститутской поры, о котором только что говорил (здесь нет подгонки опосредованием), раскрылось для меня отрадным фактом. Не знал и не знаю о том, взаимоотносилисъ ли Шолохов и Леонов. Могли встречаться на секретариатах Союза писателей СССР, на писательских съездах, на сессиях Верховного Совета СССР, но было ли их общение не вскользь, читаемы ли они были друг другом, делились ли соображениями о творчестве друг друга, сего не ведаю. И вдруг Александр Иванович Овчаренко обнаруживает для меня забавно-восхитительный случай.

После избрания в Академию Наук СССР, 1939 год, М. А. Шолохов аккуратно посещал собрания Академии и сектора языка и литературы, потом, в силу разных причин, перестал их посещать, да к тому же (не единственный ли это случай за всю историю советской академии?) отказался от весьма крупных ежемесячных получений, назначаемых пожизненно: коль вовсе не участвует в общей и сектора деятельности, значит не имеет права на академический оклад.

Леонида Максимовича Леонова дважды прокатили на выборах в Академию Наук СССР И в третий раз он был выдвинут. Как-то Михаил Борисович Храпченко, заведующий сектором языка и литературы, идет на работу и встречает у подъезда приземистого мужичка, обросшего щетиной, нахохленного, в поношенном плаще. И мужичок грубо спрашивает у Храпченки, где, мол, тут сектор языка и литературы вашей драной академии? Мужичок, надо по-честному сказать, приложил к академии более хлесткое определение. Храпченко железобетонно состоял в чиновниках номенклатуры ЦК партии. Он успел побывать председателем Комитета по делам искусств, министром Кинематографии СССР, сменил главного редактора журнала «Октябрь» Федора Панферова, изгнанного с этого поста партийным решением, наконец, отнюдь не по дарованию и учености, был внедрен в академики и в заведование сектором.

— Вы по какому вопросу? — вежливо отреагировал Храпченко на предерзостное выражение мужичка.

— Вы кто?

— Возглавляю искомый вами сектор.

— Так вот, если в вашу драную академию опять не выберут самого лучшего писателя двадцатого века, я выйду из вашей драной академии.

Мужичок развернулся и ушел. И только тут Храпченко установил для себя, кто с ним изъяснялся диким простонародным образом.

Результат: Л. М. Леонова избрали академиком в 1972 году. На мой взгляд, он был достоин такого избрания еще смолоду, напечатав в 1924 году роман «Барсуки», за четыре года до «Тихого Дона», романы «Вор», 1927 год, «Скутаревский», 1932 год, произведения, необычайные художественностью и лингвистической мощью.

Декабрь 1949 года. Московская консерватория. Владимир Бушин и я всходим по парадной лестнице, ведущей в Большой зал. Неподалеку от картины с изображением композиторов в гостинице «Славянский базар» видим покуривающего Шолохова. Без раздумий и стеснения, сработало что-то вроде неодолимого магнита, идем к Шолохову. Здороваемся, и Володя говорит: Михаил Александрович, мы, дескать, студенты Литературного института и хотим, чтобы вы у нас выступили. Для пущей важности наперебой ссылаемся на выступления Михаила Пришвина и Александра Фадеева. Он готов выступить, но затрудняете я определить день и просит записать столичный телефон. Мы записываем и прощаемся. Конечно, рады удаче: самого Шолохова заловили. У Владимира Бушина первоначальное впечатление от встречи с Шолоховым в перерыве. Мне же он запечатлелся воинской картинностью: гимнастерка, приотворен вертикальный воротник, брюки, заправленные в хромовые сапоги, отливающий звонким блеском. Казачий офицер, только без погон. Веяние чистоты и свежести во всем облике. Невольно выводишь чистоту и свежесть из душевного и телесного здоровья, обласканного вдохновением. Тоже вдохновением как бы удлинен и отшлифован лоб мыслителя, и выкруглен над лбом вал иззолоторусых волос, и прекрасны пшеничные усы, вытянуто острые на концах. Такими усами он наделял себе в крестьянское удовольствие любимых героев. Как точен и великолепен открытый им цвет: желтина зрелой от яркого солнца пшеницы. Впервые мой ум соотносит звукоряд его фамилии ШОЛОХОВ, со звукорядом фамилии МЕЛЕХОВ. И дальше, как молния, ветвится ассоциация: пережитое им самим в гражданскую войну и в ближние к ней годы он передал Григорию Мелехову. Откуда бы взяться в Григории титанической силе метаний, страдания, любви, разочарования, самовозобновления в социальных и личных страстных по исках?!

Действо, посвященное семидесятилетию Иосифа Сталина, совершалось в Большом зале. Председательствовал Алексей Сурков, краснобай, щеголяющий оканьем. Он нашел завораживающую льстивой изощренностью метафору в угоду возвеличивания сталинского слога. Великий вождь народов извлекает из горнила сердца жаропышущее слово и, прежде чем положить его на бумагу, перекидывает в асбестовых рукавицах с ладони на ладонь. До сих пор вижу, как Сурков, чуть не переваливаясь через трибуну, показывает Иосифа Виссарионовича, перекидывающего в асбестовых рукавицах жаропышущее слово. Не трудно допустить, что фигура сиропного лукавства поэтического витии покоробила и устыдила Шолохова, и он вдруг, едва Сурков объявил его выступление, промолвил искореженным хрипотой голосом, будто бы не сможет выступить из-за простуды, поэтому его текст прочтет народный артист СССР Царев Михаил Иванович. Царев читал незавидно, хотя и громыхал тренированным басом. Сказывалась хвалебная натужность текста. Ведая о достижениях генсека, генералиссимуса, председателя правительства, Шолохов ведал и о том, каких уронов, жертв, какой ломки и крови стоило стране всевластие Сосо Джугашвили. (Сосланный в Магнитогорск Ломинадзе называл узурпатора по телефону приятельски революционно: Сосо!) До унижения меня огорчило в непроизнесенной речи Шолоховым то место, где он сравнил нашу Родину с орлицей, а Сталина с: орлом. Я воспринял уклончивость молодого здоровяка Шолохова, было ему сорок четыре года, не только как провал угодничества, но и как порыв смелости.

В 1956 году меня вызвал из Магнитки телеграммой главный редактор журнала «Октябрь» Федор Панферов, чему я шибко удивился. Я всего лишь рассказчик, провинциал, верно, замеченный читаемыми крупными прозаиками и поэтами Константином Паустовским, Павлом Нилиным, Юрием Олешей, Алексеем Кожевниковым, Вениамином Кавериным, Владимиром Луговским, Ольгой Берггольц, Петром Сажиным. Но чтобы знаменитый эпический писатель, автор романов «Бруски», «Борьба за мир», «Волга-матушка река» (Как Максим Горький, тоже волгарь), «В стране поверженных» и не менее знаменитый редактор «Октября» вдруг заинтересовался мною, тут какой-то перехвал моих уральских благодетелей: Ольги Марковой и Виктора Старикова. Прилетаю в Москву. Старое здание издательства «Правды». Иду по коридору к кабинету Панферова, невольно задерживаюсь около полураспахнутой двери отдела прозы, откуда слышится добротной звуковой ковки баритон Федора Ивановича. Борзо говорит. Прямо-таки опупеваю от сравнения, им примененного: крысы до того любят своих детенышей, что нередко зализывают их до смерти; так очеркисты Бек и Лойко до того любят рабочий класс, что готовы зализать его подобным образом.