Николай Воронов - Знак вопроса, 2005 № 03

Во второй половине пятидесятых годов я подружился с критиком Вадимом Соколовым. По натуре он был провинциальным москвичом: негде остановиться — пожалуйста на удивление щедр, нерасчетлив, весельчак. У Вадима и его жены Кати — неустанный интерес к жизни, культуре, политике, психологии… Родители Вадима — сама доброта, нравственная чистоплотность. Нашу дружбу с Вадимом увязывали любомудрие, похожесть впечатлений на действительность, честно поверяемые ею произведения прозы, поэзии, драматургии, литературоведения…

Как-то я не застал Вадима в Москве. Он ездил от «Литературной газеты» вместе с Шолоховым, совершавшим предвыборное турне: Михаил Александровича выдвинули в Верховный Совет СССР. Дела задерживали меня в столице подолгу. Поселялся на двадцатом этаже гостиницы «Украина». Вадим, лишь только вернулся, навестил меня.

Открытием человека, независимо от того, кто он есть: пастух, сталевар, летчик-испытатель, кристалло-физик, клоун — мы бываем озарены, если наше восхищение неизбывно. Свет личности, осененной гением, был в глазах Вадима Соколова, в облике, в настроении. Ничем он не был разочарован в Шолохове, а вот знанием о нем возвысился.

Отец Шолохова занимался торговлей, был книгочеем, имел склон к истории.

О матери. Прискакал отряд белых в станицу, разыскивали активистов, выгребавших закрома — продналог. Мать спрятала Мишу в сарай, закидала сеном. Умоляла, что бы ни происходило, не выказывать себя. Хлестали нагайками мать, стремясь допытаться, где сын. На ее крики не терпелось выскочить из сарая, но улежал, помня ее умоляющий запрет. Приползла в сарай, руки окровавленные, вообще вся иссеченная. Истово благодарила сына, что перенес ее казнь, не бросился на помощь. Давно это было, а все не могло выболеть в сердце страдание матери, и по-прежнему полнилась душа ее самопожертвованным величием.

Петляли по Вёшенской аресты. Приближалась угроза к райкому. Начали выдергивать секретарей. Наступал его черед. Написал письмо Сталину. И в столицу. Узналось, что он приехал. Позвонил Поскребышев, секретарь Сталина. Уезжай, понадобишься — вызовем. Нет, будет ждать. Сидит в гостинице «Москва», никуда не выходит. Заявляется Фадеев, веселый. Что, Мишенька, маешься? Совсем заклёк. Едем на дачу в Переделкино. Бабочки прилетят. Что ты, Саша?! Чую, того гляди, пригласят. Ни о чем забота, Мишенька. Разыщут. Едем в Переделкино. Глубоко заполночь Фадеев разбудил его. В подштанниках, с ноги на ногу скачет. Миша, зовут. Я объяснил Поскребышеву: ты вдрызг упитый. Он: ничего, приведем в соответствие. Привезли в Кремль. Холодная ванная, сверху ледяной душ, наодеколонили, втолкнули в кабинет Иосифа Виссарионовича. Смотрит на ковровую дорожку, чтоб удержать ровный шаг. Пока дошел до стула на торце стола, приметил — Молотов разулыбался и полез под стол, точно бы завязать шнурки на ботинке. Каганович длинная спина как стена. Станичников углядел. Первый секретарь — полузапрокинута голова, смежены веки, подрагивают, седина на голове так и ослепила. Сталин, в тонких сапогах без подошв, встал по-за станичниками, спрашивает: за них, мол, вы ручались, Михаил Александрович? За них. А почему? Вы убеждены в их невиновности? Да, Иосиф Виссарионович, убежден в их невиновности. Не заблуждаетесь, Михаил Александрович? Они сознались, что вели подготовку к созданию Донской казачьей республики во главе с президентом Шолоховым. Ваш друг, первый секретарь, подписал обвинение. Сталин завис над первым секретарем Вёшенского райкома: подписали, так или не так? Первый секретарь зарыдал. Сталин, скользя в тонких сапожках по-за спинами присутствующих, изрек: «Москва слезам не верит». Первый секретарь вскочил, сбросил пиджак, разорвал рубаху, с плеч долой: «Вот моя подпись». Спина — лохмотья кожи, кровавые струпья, черные полосы. Сталин подошел к Шолохову: «Говорят, вы пьете?» — «Да разве с такой жизни не запьешь?!»

И вёшенцев освободили.

1938 год. Посадили мальчика четырнадцати лет Тотку, Платошу, сына писателя Андрея Платонова. К счастью, у Андрея и Марии, его жены, было на кого уповать: смолоду они дружили с Михаилом Шолоховым, который как писатель теперь уж у всех на виду и к тому же депутат Верховного Совета СССР. Подразумевалось, ясно, в этих горестных обстоятельствах прежде всего то, что он вхож к всемогущему Сталину. О двух попытках Шолохова вызволить через Сталина оттуда Тотика-Платона рассказывал мне критик и редактор Игорь Александрович Сац. Для Саца был высокозначим талант Андрея Платонова! Вкупе с несколькими членами редколлегии журнала «Литературный критик» он прорвал блокаду непечатания, созданную вокруг Платонова после того, как увидели свет рассказ «Усомнившийся Макар» и повесть «Впрок»: они опубликовали два его рассказа в 1936 году, за что печать и партийное чиновничество подвергли «Литературный критик» грозной проработке. Для Шолохова не было секретом преступное угодничество Сталину, который в свое время взбеленился сперва после появления «Усомнившегося Макара», потом — после «Впрок». Блокада Андрею Платонову могла быть организована по указанию Сталина, арест мальчонки наверняка угодничество колоссу. Не исключал Шолохов казематного наказания сыну Платонова за то, что отец продолжал писать в духе своей прежней многомерной независимости, не поддающейся прямому социально-классовому осознанию, как хотелось бы вседержателю, о чем Шолохову было ведомо на собственном опыте. Кстати, президент Академии Наук СССР, создатель оптической физики Сергей Вавилов не решился обратиться к власть предержащим, когда был посажен его старший брат Николай Иванович Вавилов, великий естествоиспытатель, первый президент Всесоюзной Академии Сельскохозяйственных Наук. На фоне тогдашних робости, загнанности, опасно-бессмысленного риска заступничество Михаила Шолохова за Платона Платонова выглядит сегодня как великанская доблесть. Оглядываясь на его произведения, постигаешь нравственную истину: он умел выверять судебные шаги своих героев, но собственные шаги на грани катастрофы не выверяло даже его невероятной чуткости сердце. Он, как водится меж очень сокровенными друзьями, помогал семье Андрея Платонова материально. А чтобы эту помощь подзапретному Платонову проявить полновесней, дал свое имя на издание русских сказок, обработанных Андреем Платоновичем. Это, конечно же, доходило до вездесущих выслеживателей, взвинчивало их против Шолохова. Легенда о полной защищенности Шолохова от посадки, подобно легенде об открытом счете в государственном банке, свидетельствует не столько об умилительной наивности, присущей россиянам издревле, сколько о доверии к чужеродной психологии, крупно расцветшей в правящих бастионах с времен Петра I и достигшей яростно-истребительной зрелости после Октября и продолжавшейся теперь.