Юрий Шиканов - Первогодки

И снова мы в кабине один на один с Валерием. Работая рычагами, он нет-нет да и бросал колючие взгляды в мою сторону. Вид его был взъерошенный и злой. Но почему он ничего не сказал старшему лейтенанту? Только ли из-за Машеньки? Это была загадка.

Полосу огня мы проскочили с ходу. Нож тягача гнал перед собой верхний, пересыпанный углями слой почвы, горящие головни, сметал на своем пути упавшие деревья. Один только раз с оглушительным грохотом упал на кабину ствол дерева. Абызов инстинктивно пригнулся. Я оглянулся назад — цел ли тент кузова?

Когда наконец тягач вышел из леса, я облегченно вздохнул и откинулся на спинку сиденья. Валерий что-то спрашивал, что-то говорил, гневно двигая бровями, но из-за шума мотора я его не слышал, да и не хотел слышать.

Возле постового грибка уже стояла санитарная машина, и два солдата-санитара в белых халатах поверх форменного обмундирования держали наготове носилки. Из машины вылез долговязый капитан с медицинскими эмблемами на петлицах кителя.

Тягач встал. Последний раз рыкнул двигатель, и наступила тишина. Валерий сидел все в той же напряженной позе, не убирая рук с рычагов управления. Снаружи до нас доносился говор, возгласы, команды медицинского капитана: «Осторожно! Осторожно! Заносите ноги. Поддерживайте голову. Кладите на носилки. Младший сержант Дубровина, обезболивающий делали? А от столбняка?..»

Кто это младший сержант Дубровина? Так это же Машенька! Вот, оказывается, как ее фамилия.

Надо было вылезти из кабины, но непомерная тяжесть сковала мое тело.

Абызов кашлянул и повернул ко мне голову. Он хотел что-то сказать. Рот его покривился, но он не сразу овладел речью.

— Ты… ты действительно хотел в меня стрелять? — наконец выговорил он.

Я не ответил, сидел не двигаясь.

— Ты в самом деле мог меня убить? — повторил он, устремив на меня взгляд, и, указывая пальцем на автомат, добавил: — Оружие-то разряди, может выстрелить.

«Теперь можно сказать все, — промелькнуло в моей голове. — Дело выиграно».

— Нет, — отчетливо проговорил я.

— Нет? Ты сказал «нет»? Но у тебя… были такие глаза… Такие сумасшедшие глаза. И потом боевой патрон…

— Не было патрона.

— Как не было? Ты не крути, не крути! Он у тебя и сейчас там. — Валерий опасливо указал пальцем на ствольную коробку автомата.

Я передернул затвор. На пол кабины упала стреляная гильза. Валерий первым схватил ее и, держа в раскрытой ладони, некоторое время с удивлением разглядывал.

— А патрон? Боевой патрон! Он же был. Я его держал в своих руках. Там, в госпитале.

— Тю-тю патрончик! Сдал я его, голубчика, старшине. В тот же вечер, как пришел от тебя.

— Сдал?! Честное слово?

Я подтвердил, а Валерий нервно захохотал и закрыл лицо руками.

— Боже мой! Попался на пустую мормышку! И это я-то…

Он ткнулся лицом в колени и сидел так довольно долго. Я слышал, как захлопали дверцы и заработал мотор санитарного автомобиля. Наконец Валерий выпрямился. Голос его был прерывист и дрожал:

— Ты правильно… правильно поступил. Только зря сдал патрон.

— Зря? Почему? — с недоумением воскликнул я.

— Он мне нужен, мне… — Глаза Валерия блестели лихорадочным блеском, ноздри раздувались. — Я… струсил, струсил… Иди, скажи всем. Ей… ей скажи!

— Надо — скажи сам.

— И скажу! — Он пытался открыть дверь кабины, но я, сам не зная зачем, удержал его. Однако он продолжал толкать дверь и твердил: — И скажу: струсил, струсил…

Через минуту он успокоился и обхватил руками голову.

— Это стресс, секундная слабость. Но почему со мной? Почему не с тобой, с Копейкиным, со всеми? Я столько готовился! — Тут он стукнул себя кулаком по голове. — Столько готовился, а когда подошло… Этим бы патроном вот эту голову. — И он снова несколько раз с силой ударил себя по голове.

Я даже испугался — вменяем ли он? Мне показалось, что люди вокруг слышат вопли Абызова. И точно — снаружи кто-то постучал по кабине. «Прекрати, истеричка», — прошипел я, приоткрыл дверь и увидел круглое узкоглазое лицо Кашубы.

— Эй, герои! Заснули? Хватит секретничать. Вылезайте. Качать будем. Три раза подбросим — два поймаем! — как всегда, балагурил он.

— Подождешь. Разговариваем, понял? — И я в сердцах хлопнул дверью.

За то короткое время, пока я разговаривал с Кашубой, Абызов, кажется, успел овладеть собой.

— Спасибо тебе, — не глядя на меня, глухо проговорил он. — Без тебя бы… — Он покрутил головой, помолчал, потом разжал кулак, которым колотил себя по голове. На ладони лежала медная гильза. — Это возьму на память.

— Бери. — Я пожал плечами.

— Спасибо. — Он положил гильзу в нагрудный карман и добавил: — Урок. На всю жизнь.

В груди моей поднялась вдруг волна жалости к Валерию. Отпало желание обличать, кричать на всю округу: «Трус! Позорник! Негодяй!» Я смотрел на него как на больного, чувствуя себя сильнее его. Помедлив, я сказал:

— Ладно уж. Иди простись с ней. Уедет.

— Нет-нет. Что ты! — испугался он чего-то и даже отодвинулся от двери. — Я не могу, не могу. Ты иди, ты!

Мне показалось, что в сиденье сработала какая-то скрытая пружина. Вмиг пропала слабость. Я чуть было не выпрыгнул из кабины, да вовремя удержался. Кто я для нее? Она даже не смотрит на меня. Прощай, младший сержант Дубровина, поезжай, лечи моего товарища, хорошего парня Копейкина.

Когда вдали затих шум мотора санитарки, я выпрыгнул из кабины и с развальцей зашагал к постовому грибку. Меня заждались обязанности дневального и ефрейтор Кашуба, который уже с раздражением бросал колючие взгляды на большой артиллерийский тягач.

— Батарея, смирно! Командирам взводов выделить по пять человек на хозработы, остальных на занятия! — сопровождая команды короткими взмахами руки, приказал Зубарев.

Голос у капитана резкий. Слова подхватывал и разносил по военному городку холодный, злой ветер, который, как из засады, налетал на застывших в строю людей. Не найдя поживы на широком строевом плацу: ни окурка, ни желтого листочка — все выметено, вылизано, — он яростно трепал полы шинелей всей технической батареи.

Михаил Торопов по-мальчишечьи втянул в воротник голову и зябко поежился, но не оттого, что был мерзляк, а просто ему не хотелось ехать на хозработы. Он видел, как тянется на носках Пименов, стараясь попасть на глаза заместителю командира взвода Митрофанову, который остался у них за лейтенанта, видел лица других солдат, жаждущих попасть на хозработы, и вспомнил свою радость, когда месяц назад его впервые сняли с занятий. Вместо тесного класса и строгой дисциплины — целый день вольной жизни! Однако на днях Михаил получил письмо из родного города от товарищей по цеху. Три с половиной месяца назад они провожали его «всем гамбузом» в армию. «Как, Миша, служится? — торопливым почерком писал его бывший бригадир Норихин, отслуживший срочную три года назад. — Стал ли классным специалистом?..»