Книга, обманувшая мир

Вокруг этих положений можно, вероятно, дискутировать, но факты, на которых они основаны, никак нельзя игнорировать в более или менее объективном разговоре на эту тему. Речь идет прежде всего о несоизмеримости не только жизненного и лагерного опыта Шаламова и Солженицына, но и о глубоком антагонизме их взглядов на историю русского XX в. В сущности, они, разделенные датами рождения почти в 12 лет (и каких лет! — революция и 1920-е гг. прошли на глазах Шаламова, в то время как Солженицын не видел и не пережил этих главных событий века и только реконструировал их по книжным источникам), были людьми и писателями разных эпох и школ. Напомню, что свои рассказы с глубоко выстраданной эстетикой «новой прозы», берущей свое сверхлапидарное и емкое стилистическое начало в художественных поисках литературы 1910-1920-х гг., Шаламов начал писать сразу после Колымы, еще в 1954 г. Ко времени выхода «Ивана Денисовича» им было создано уже около 60 произведений, которые, как и последующие (общее число рассказов и очерков приближается к 150), лишь в силу известных печальных обстоятельств остались под спудом.

Первоначальное читательское восприятие Шаламова как «тайного брата» и едва ли не единомышленника Солженицына сложилось по недоразумению и во многом благодаря стараниям последнего — глубокие расхождения писателей, и эстетические, и мировоззренческие, продемонстрировала уже их переписка начала 1960-х гг., впервые опубликованная И. Сиротинской (Знамя. 1990. № 7). Значительно более полно картина последующих взаимоотношений писателей раскрылась в материалах из личного архива Шаламова с его записями о Солженицыне: первая публикация была сделана И. Сиротинской в «Знамени» (№ 6 за 1995 г.), и уважаемый журнал мог бы отметить двадцатилетний юбилей этого своего рода революционного события, впервые открывшего широкому читателю, что автор «Ивана Денисовича» еще в пору своей ранней громкой славы имел жесткого, непримиримого, а главное — трезвого и проницательного оппонента в лице Шаламова.

Стоит заметить, что печатание резких отзывов Шаламова об авторе «Архипелага ГУЛАГ» (таких как: «Почему я не считаю возможным личное мое сотрудничество с Солженицыным? Прежде всего потому, что я надеюсь сказать свое личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын…») в то время было сопряжено с немалыми трудностями, так как «вермонтский отшельник» тогда только что вернулся в Россию, и его массовое почитание доходило до того, что он рассматривался едва ли не как претендент на место «царя Бориса» — Б. Н. Ельцина.

Кто ныне вспоминает то достославное время? Кто может припомнить имена клакеров, двигавших почетного пассажира поезда Владивосток — Москва на президентский трон? Тогда и высветилась обнаженно роль медийного фактора в формировании базиса нынешней апологии Солженицына. Но почему бы Л. Сараскиной в ее огромном фолианте о любимом герое и медиа не вспомнить ту «прорывную» знаменскую публикацию — хотя бы во имя библиографической добропорядочности? И заодно вспомнить о ее резонансе, имевшем результатом, в частности, откровеннейший и нелицеприятнейший для Солженицына очерк Г. Бакланова «Кумир», во многом основанный как раз на оценках и выводах Шаламова. Увы, современному агитпропу не до полных и исчерпывающих библиографий: точно так же в фолианте отсечен целый веер острых критических публикаций разного времени о Солженицыне, принадлежавших представителям самых разных общественных течений — от А. Синявского и Е. Эткинда до В. Кожинова и М. Лобанова. Понятно, почему и близко нет упоминаний, скажем, о книгах А. Островского и В. Бушина с их предельным градусом критичности, но можно же было найти хоть строчку для вполне беспристрастного «Новомирского дневника» А. Кондратовича? Если же Л. Сараскина пожелала вывести книжную продукцию за рамки медиа, то чем объяснить зияющие пустоты в обзоре периодики? Выходит, как будто не было на свете статей В. Лакшина и дочери поэта В. Твардовской, написанных в середине 1970-х гг., где автору появившегося тогда на Западе «Теленка» была впервые публично дана та решительная отповедь, которую он заслужил за эту самовосхвалительную и, в сущности, саморазоблачительную книгу: «Вы с предельным цинизмом, хотя иной раз и не без кокетства, рассказываете, как сделать обман правилом в общении не только с теми, кого считали врагами, но и с теми, кто протягивал Вам руку помощи» (Твардовская); «Со страстным призывом к правде, человечности и добру к нам обращается писатель, для себя презревший эти заветы», «громко отрицающий всякое насилие, особенно революционное, автор “Теленка” сам не замечает, что культивирует идею смертельной борьбы» (Лакшин).

Заметим, что последняя формулировка критика, ближайшего сподвижника А. Твардовского, ясно указывает на то, что фермент «смертельной борьбы», направленной на растаптывание, публичное оскорбление и унижение своих противников (в том числе недавних искренних доброжелателей и помощников), в литературу 1960-1970-х гг. внес не кто иной, как Солженицын. Вспомним его (ставшего к тому времени нобелевским лауреатом) беспрецедентную в истории всей русской и мировой литературы циничную «похоронную шутку» в адрес Шаламова после известного письма последнего в ЛГ в 1972 г.: «Варлам Шаламов умер…». На это живой и невредимый автор «Колымских рассказов» отвечал спокойными словами, доказывающими его высочайший интеллект и проницательность: «Г-н Солженицын… Я знаю точно, что Пастернак был жертвой холодной войны, Вы — ее орудием». Свой ответ, написанный в начале 1974 г., Шаламов так и не отправил, но его письмо является важнейшим историческим документом. Впервые оно опубликовано И. Сиротинской в 2001 г., и с тех пор фраза о Солженицыне как «орудии холодной войны» стала одной из самых широко цитируемых фраз из Шаламова — удивляться тому, что ее не цитируют и не комментируют сторонники означенной «партии», не приходится…

Многочисленнейшие шаламовские свидетельства и мысли о Солженицыне вошли в его собрания сочинений, включая и последнее, семитомное, с незавершенной пьесой «Вечерние беседы», где автор продолжал свою заочную непримиримую битву с Солженицыным, то сравнивая его с мячом, который «пинают два форварда Би-би-си», то заявляя, что его талант — «более чем средний, на сто процентов традиционный, плоть от плоти социалистического реализма». В последней мысли Шаламов был далеко не одинок: можно сослаться на десяток подобных мнений, которые подкреплены капитальным выводом екатеринбургского литературоведа Н. Лейдермана: романы Солженицына (например, «В круге первом») построены по принципу «антисхемы», и от соцреализма в данном аспекте их отличает лишь прямо противоположная идеологическая направленность. Понятно, что Лейдерман с его статьей, напечатанной в свое время в журнале «Звезда», тоже исключен из медийного обзора Л. Сараскиной.