Книга, обманувшая мир

Феноменология русской литературы — хотели бы мы этого или нет — суть до такой степени по преимуществу феноменология борьбы, причем борьбы подчас самой жестокой, прямо-таки смертельной и при этом имеющей высший ценностный смысл, что именно к ней, к русской литературе, можно с полным правом отнести знаменитые слова Достоевского о «поле битвы — в сердцах людей»… В связи с этим понятно, почему в историко-литературной науке издавна особое место занимает исследование «парных» противостояний (скажем, того же Достоевского и Салтыкова-Щедрина или Достоевского и Тургенева): выявляемый в результате сравнительного анализа идейный и эстетический антагонизм крупнейших фигур той или иной эпохи не просто помогает глубже понять эпоху и ее противоречия, выраженные в творчестве и profession de foi каждого из художников, но и вновь и вновь обращает нас к современности, обнажая непреходящую актуальность их спора. На такие пары (или группы) «дуэлянтов» и «гладиаторов» разведена, собственно, вся наша словесность, и поэтому сравнительный метод в литературной науке, по-видимому, обречен на вечную жизнь. Не говоря уже о том, что при таком анализе и самой науке возвращается ее истинное предназначение: «Всякий предмет в одиночестве никак не может быть ясен и определен, если нет других предметов для сравнения». [78]

Полагаю, что напоминание об этих вещах крайне злободневно с учетом столь зримых новейших тенденций ко всякого рода апологиям, носящим при этом откровенно агиографический характер и вызывающим ассоциации с некоей разновидностью монотеизма и соответствующими ему ритуалами. Приходится говорить без обиняков: имею в виду прежде всего (и исключительно) тот огромный в количественном отношении и при этом весьма однородный пласт современного российского литературоведения, который связан с именем А. Солженицына и объединяет целую команду известных персон, создавших еще при жизни писателя своего рода предприятие, которое можно назвать «Солженицын и К 0». Деятельность этого предприятия, располагающего весьма обширными издательскими и информационными ресурсами, включая два интернет-портала, состоит не только в пропаганде и агитации за единственного избранного из всего многообразия русской литературы писателя, но и в разного рода организационных усилиях, предпринимаемых для этого [79].

Не касаясь вопроса о распределении ролей внутри этой «партии» или, точнее, ее «круга первого» (в смысле — ближайшего окружения предмета монотеистического поклонения), нельзя в то же время не заметить, что на роль ее основных литературных идеологов с очевидностью претендуют два видных представителя литературоведческого цеха — Л.Сараскина и А.Немзер. Причем если А.Немзер, судя по тематике его публикаций, взял на себя достаточно скромную и узкую миссию — так сказать, «эстетическое» служение указанному герою (он занимается главным образом художественным анализом его произведений), то миссия Л. Сараскиной значительно шире: она выступает и биографом героя, и толкователем идейно-политического и философского смысла всей его деятельности, и энергичным публичным промоутером, используя любой шанс для продвижения героя и его идей в массы. При этом именно Л. Сараскина сегодня в наибольшей степени олицетворяет воистину культовое, коленопреклоненное отношение к Солженицыну. Почему так случилось и почему известная и по-своему интересная исследовательница Достоевского переключилась на писателя несколько иного — скажем так — характера и ранга, сделав его своим вторым, еще более почитаемым кумиром, — остается только гадать. Но самый важный вопрос: куда вдруг при этом в ее лице исчез образ представителя литературоведческой науки, которой предписана объективность? Как бы то ни было, именно после знакомства с серией книг Л. Сараскиной, начиная с «Солженицына» в ЖЗЛ (2008, 2009) и заканчивая «Солженицын и медиа» (2014), книг — подчеркну это — исключительно панегирических, а отнюдь не аналитических, начисто лишенных сколь-либо критичного отношения к их герою, демонстративно отсекающих множество фактов и мнений, противоречащих его елейному восхвалению, — родилось желание для данного разговора [80].

Оно подогрето другим важным фактором — абсолютным и потому вызывающим пренебрежением Л. Сараскиной к фактам и мнениям, исходящим от В. Шаламова — выдающегося писателя и главного, как стало очевидно теперь, оппонента Солженицына в русской литературе нового времени. Это пренебрежение ярче всего выражено в процитированном в книге ЖЗЛ и, без сомнения, одобряемом Л. Сараскиной (иначе зачем цитировать) экстатическом заявлении известного критика П. Басинского: «Эти дурацкие (!) антитезы Шаламов — Солженицын…».

Оставляя эпитет на профессиональной совести обоих авторов, вынужден немного просветить их (а также и иных пылких апологетов и простодушных читателей) относительно правомерности указанной антитезы. Вероятно, она могла вызывать какие-то сомнения лет, скажем, тридцать назад, когда ни читатели, ни критики, ни ученые не знали ни «Колымских рассказов», ни биографии их автора, когда он занимал откровенно маргинальное место в литературном сознании, которое знало и видело только одно имя, одну фигуру, сплошь заполнившую горизонт «лагерной темы» в России и за ее пределами, — фигуру автора «Одного дня Ивана Денисовича» и «Архипелага ГУЛАГ». Но с тех пор мир, к счастью, изменился, и изобретение Гутенберга, перестав считаться с цензурой и границами, открыло обществу если не все, то многие подводные течения литературного процесса и показало, кто был кто и кто есть кто на самом деле на его иерархической лестнице. (Тут очень пригодилось и реабилитированное понятие «гамбургского счета» В. Шкловского.)

Уже сама публикация «Колымских рассказов» ярко раскрыла мифологичность тезиса о «солженицыноцентризме» русской литературы последней трети XX в. (в основе которого лежит сугубо эгоцентрическая модель-версия, заявленная самим писателем в книге «Бодался теленок с дубом» — ее положениям, увы, целиком и следует Л. Сараскина).

Для не замутненного елеем и фимиамом сознания очевиден тот факт, что таких «центров» (или «стержней культуры») в указанную эпоху было по крайней мере несколько, причем более крупных и более социально значимых (здесь можно сослаться на ключевой для данной эпохи ценностно-смысловой «центр», связанный с А. Твардовским и «старым» «Новым миром» в целом) [81]. То новое, что открылось с возвращением в литературу Шаламова, представляет, безусловно, исключительно важный материал, прежде всего для осмысления и переосмысления процессов зарождения, развития и многообразного общественного резонирования «лагерной темы». Имеющиеся историко-литературные факты уже сегодня позволяют исследователям с достаточным основанием сделать два принципиальных вывода, кардинально меняющих устоявшиеся представления: 1) именно Шаламов (а не Солженицын) являлся истинным первопроходцем «лагерной темы» в русской литературе советского периода; 2) уровень исторической и художественной правды «Колымских рассказов» во многом превосходит уровень и «Одного дня Ивана Денисовича», и «Архипелага ГУЛАГ» [82].