Книга, обманувшая мир

Так, ступя на берег первого фиорда, я понял, что в Норвегии мне не жить. Дракон не выбрасывает из пасти дважды» {119} .

Как все это назвать? За консультацией, наверное, лучше обратиться к врачам-психиатрам: они лучше знают все признаки паранойи или бреда преследования. Но и обычный читатель не может не почувствовать здесь у автора некоей душевной патологии. Она очевидна и в его рассуждениях о глобальной политике, о «красной угрозе», нависшей над Европой, о советских подлодках и танках, которые так легко доберутся до Норвегии… Но более всего характерен панический, почти животный страх за свою жизнь, которым был охвачен на берегу северного фьорда Солженицын. Ведь он боялся более всего возмездия со стороны «Советов», «Дракона» за содеянное им самим — за открытое выступление против своей страны в опубликованном на Западе «Архипелаге». Ибо знает кошка, чье мясо съела [75]…

Этот страх он чувствовал постоянно, оказавшись в конце концов за океаном, в лесном захолустном Кавендише, среди койотов, которые выли на диковинную усадьбу «знаменитого писателя», окруженную глухим забором… с колючей проволокой (такая вот лагерная метаморфоза). Даже выезжая из Кавендиша на частные встречи в Америке, Солженицын все время боялся «Дракона» в лице КГБ, который может наслать на него какого-нибудь «Меркадера». Поразительный эпизод описан в воспоминаниях Е. Г. Эткинда, знавшего Солженицына еще с 1963 г. по встречам в Ленинграде и ставшего затем хранителем одной из копий «Архипелага».

В декабре 1976 г. у Эткинда, работавшего в это время в Йельском университете, состоялась последняя встреча с Солженицыным, проходившая, по условиям писателя, в строжайшей конспирации и в сжатом до минут режиме. Более всего характерны детали, завершающие эту сцену:

«…Он вскочил, надел меховую куртку, напялил ушанку и, подняв воротник, заслонил глаза темными очками. Уподобясь герою шпионского фильма, он отделился от нас и зашагал мимо студентов к университету или, может быть, к гостинице.

Я глядел ему вслед, испытывая горькое чувство — не то жалости, не то разочарования; к ним прибавилась обида. Мы еще так недавно были близки: что с ним случилось? Встречаясь со мной в Ленинграде или в Москве, он знал, что за ним следят, что он (говоря его словами) «под колпаком», но тем не менее был нормальным человеком..» {120} .

Вряд ли можно говорить о «норме» по отношению к Солженицыну и во многих других его поступках, а также в публичных речах. Среди них особого внимания заслуживает выступление по испанскому телевидению, состоявшееся 20 марта 1976 г. Это было последнее выступление Солженицына перед его переездом в Америку, в достраивавшееоя в Кавендише «укрывище». Наверное, в предчувствии долгожданного безопасного «покоя» писатель решил, что называется, выговориться до конца — «распаляя себя», «для разрядки темперамента», «только бы высказаться вволю!» — как он писал в «Зернышке». И здесь-то, в Испании, его накрыла, иначе не скажешь, «тень Гоголя», ибо за короткое время пребывания в этой стране Солженицын совершил и наговорил столько невообразимо фантасмагорических вещей, что они невольно заставляют вспомнить едва ли не весь «пейзаж русской души», каким его увидел и художественно-сатирически изобразил великий автор «Записок сумасшедшего», «Ревизора» и «Мертвых душ».

В намерения писателя, вошедшего в тот период в роль «мессии» и политика мирового масштаба, входило ни больше ни меньше, как «поддержать Испанию», «помочь, сколько могу, как своей бы родине» — после недавней смерти генерала Франко, к которому он испытывая огромный пиетет, — из чувства «русского долга» (!) — «и ещё отдельно жалко мне было молодого испанского короля, вот усаженного на возобновлённый неуверенный престол, с неуверенными руками на руле…» {121} .

Самоирония наряду с глубоким знанием русской классики, особенно Гоголя (которого — что чрезвычайно характерно — новоявленный нобелевский лауреат никогда не любил), не были присущи Солженицыну, поэтому неудивительно, что он нисколько не рефлексировал по поводу того, что идет, в сущности, по следам Поприщина. Если тот возомнил себя «испанским королем», то «великий русский писатель» — всего-то сочувственником реального испанского короля Хуана Карлоса I. Но самое удивительное, что при этом — один из забавнейших эпизодов «Зернышка»! — в своем турне по Испании Солженицын отказался от сверхпочетного для себя приглашения Хуана Карлоса I на личную встречу, передав королю из своей отъезжающей машины (как равное Его Величеству лицо) лишь записку через полицейского — без извинений, только с пожеланием «мужества против наступления левых сил» и со словами «Храни Бог Испанию!»…

«Так поступают только непредсказуемые русские!» — удивлялась испанская пресса, узнав об этом случае. Но еще больше недоумений вызвало выступление Солженицына по телевидению, состоявшееся накануне. Оно проходило в концертной аудитории, откуда транслировался смешанный «русский вечер». Здесь писатель, которого почти никто не читал в Испании («убийственно небрежные и даже анекдотические переводы на много лет закрыли мне влияние в испанском мире», как сетовал он), выступил в роли политического оратора и одновременно — оракула. «Распаляя себя» (подобно Хлестакову, да будет позволено заметить), он разглагольствовал обо всем на свете — и о сходстве истории Испании и России, и о гражданской войне в Испании в 1930-е гг., когда он, юношей, горячо поддерживал республиканцев, об отсутствии «свободы передвижения» и ксероксов в своей стране, но более всего — об угрозе коммунизма и социализма, которая нависла над миром и исходит от СССР. По этой теме Александр Исаевич высказался даже гораздо экзальтированнее, чем в «Архипелаге»: «…У нас только расстреливали в год — по миллиону! Не говорю уже о том, что непрерывно существовал Архипелаг ГУЛАГ, 12-15 миллионов человек сидели за колючей проволокой. Несмотря на это, мы, как бы пренебрегая действительностью, всем сердцем тогда горели и участвовали в вашей гражданской войне… На Западе двенадцать лет тому назад опубликовано статистическое исследование русского профессора Курганова. Он косвенным путём подсчитал, что с 1917 года по 1959 только от внутренней войны советского режима против своего народа, то есть от уничтожения его голодом, коллективизацией, ссылкой крестьян на уничтожение, тюрьмами, лагерями, простыми расстрелами, — только от этого у нас погибло, вместе с нашей гражданской войной, 66 миллионов человек. Этой цифры почти невозможно себе представить. В неё нельзя поверить. Профессор Курганов приводит другую цифру: сколько мы потеряли во Второй мировой войне. Этой цифры тоже нельзя представить. Эта война велась, не считаясь с дивизиями, с корпусами, с миллионами людей. По его подсчётам, мы потеряли во Второй мировой войне от пренебрежительного, от неряшливого её ведения 44 миллиона человек! Итак, всего мы потеряли от социалистического строя — 110 миллионов человек!.. Поразительно, что Достоевский в конце прошлого века предсказал, что социализм обойдётся России в сто миллионов человек. Достоевский это сказал в 70-х годах девятнадцатого века. В это нельзя было поверить. Фантастическая цифра! Но она не только сбылась, она превзойдена: мы потеряли сто десять миллионов и продолжаем терять. Факт тот, что мы потеряли одну третью часть того населения, которое было бы у нас, если бы мы не пошли по пути социализма, или потеряли половину того населения, которое у нас сегодня осталось… Я не хочу сказать, что она стала передовой страной. Нет, она стала рабской страной, которая называется Советский Союз… Мы там все голодали (и сегодня Голодаем)…» {122} .