Книга, обманувшая мир

Следует еще раз подчеркнуть, что ни Твардовскому, ни другим сотрудникам «Нового мира» Солженицын не открывал своих далеко идущих политических намерений, связанных с «Архипелагом ГУЛАГ».

Надо ли гадать о том, как отнесся бы Твардовский к «Архипелагу», знай он хотя бы его общую концепцию и тональность? Безусловно, это отношение могло быть только отрицательным и негодующим, ибо книга Солженицына посягала, в конце концов, на самое святое для Твардовского — его убеждения и при этом могла открыть ему всю тенденциозность методов писателя-«каторжанина». У редактора «Нового мира» на этот счет был если не эталон, то вполне достойный образец добросовестной работы в образе книги Р. А. Медведева «К суду истории (о Сталине и сталинизме)», которую он читал в рукописи и характеризовал в дневнике таким образом: «Это история, и потому это вступает в сознание с новой силой, и не как оглушительная “сенсация”, а как приведенное в систему множество фактов… Она чужда всякому нигилизму, ниспровергательству, “очернительству”, но отлично может быть обвинена во всем этом по системе, завещанной от сталинских времен» {117} .

Концепция Р. А. Медведева кардинально отличалась от концепции Солженицына своей объективностью, уравновешенностью позиции (хотя с фактологической стороны его книга не была лишена недостатков). Главное, что привлекало в ней Твардовского, — отсутствие установки на «очернительство» социализма, всего того исторического времени, свидетелем которого был сам поэт. «Архипелаг» же представлял совершенно иной пример, и он мог бы лишь открыть Твардовскому глаза на истинную, а не мимикрированную сущность Солженицына.

Напомним, что изначально Твардовский, как и многие читатели, воспринимал его как писателя социалистической ориентации — не коммуниста, но «попутчика», имевшего лишь отдельные расхождения с проводимой в стране политикой. Такое же мнение сложилось о Солженицыне и за рубежом, где его длительное время (вплоть до начала 1970-х гг.) сопровождала репутация писателя скорее левых, чем правых убеждений, выступающего за проведение в СССР внутренних реформ, направленных на преодоление сталинской модели «казарменного коммунизма». Стоит напомнить в этой связи мысли о «нравственном социализме», а также о том, что «капитализм отвергнут историей», которые звучат в «Раковом корпусе» (в устах одного из его героев Шулубина). Эти, казалось бы, концептуальные идеи повести сыграли огромную роль в судьбе писателя, став для него своего рода «охранной грамотой»: они не только смягчили (в определенной мере и на определенное время) жесткую позицию власти по отношению к Солженицыну внутри страны, но и создали ему репутацию сторонника социалистических ценностей за рубежом. Причем последнее было значительно более важным, поскольку по такой логике получалось, что в СССР преследуют писателя-социалиста и антисталиниста. Именно на этом была основана многолетняя поддержка Солженицына на Западе влиятельными в те годы левыми силами, именно поэтому, как писал он сам, в 1973 г. «накал западного сочувствия стал разгораться до температуры непредвиденной». Однако, как пояснил позднее писатель, мысль о «нравственном социализме» отнюдь не являлась его манифестом — ее прочли так, «потому что хотели прочесть, потому что им надо (курсив писателя. — В. Е.) было видеть во мне сторонника социализма, так заворожены социализмом — только бы кто помахал им этой цацкой» {118} .

«Цацка», по любимому Солженицыным В. Далю, — «детская игрушка», т. е. забава, обманка, рассчитанная на наивных детей. Это выражение дает повод судить, насколько низко ставил писатель свою читательскую аудиторию и насколько высоко — собственную персону. Называя «цацкой» свои мысли о «нравственном социализме» — предмете веры, надежд и глубоких размышлений миллионов людей своей эпохи, — Солженицын наглядно демонстрировал свое пренебрежение этическими нормами литературы, превращая ее в средство манипуляции сознанием и подтверждая таким образом, что привычка «раскидывать чернуху» глубоко вошла в его натуру и он не делал здесь разницы между ненавистной ему властью и рядовым доверчивым читателем. Стоит заметить, что пассаж с «цацкой» появился у Солженицына в его книге «Бодался теленок с дубом» лишь во втором ее издании в 1978 г., т. е. много позже присуждения ему Нобелевской премии. Есть основания полагать, что если бы этот пассаж или нечто подобное ему, раскрывавшее истинные взгляды писателя, было открыто высказано им в его обращениях и интервью на Запад до 1970 г., то у него возникли бы очень серьезные проблемы с «Нобелианой». Инициированное объективными и высоконравственными людьми (Г. Беллем, Ф. Мориаком и другими известными писателями) движение за присуждение Солженицыну высшей литературной премии мира вряд ли могло спокойно «проглотить» эту «цацку», и тем более дать ту крайне лестную для писателя формулировку мотивации награждения премией, какая в итоге прозвучала («за нравственную силу, с которой он продолжил извечную традицию русской литературы»).

Разве не вправе мы сделать вывод, что «глумовщина» Солженицына имела международный масштаб?

Книга Солженицына «Угодило зернышко промеж двух жерновов» (в дальнейшем — «Зернышко») не менее саморазоблачительна, чем «Теленок». Она тоже может рассматриваться как своеобразный автокомментарий к «Архипелагу ГУЛАГ», поскольку необычайно ярко раскрывает психологию его создателя — в частности после выдворения из СССР. Эта откровенно болезненно-эгоцентрическая психология, пронизывающая все страницы «Зернышка», красноречиво доказывает, насколько все же был проницателен А. Т. Твардовский в своем приговоре Солженицыну: «Темечко не выдержало» (причем речь идет о случаях, которые можно назвать уже клиническими)…

Как известно, после выдворения из страны Солженицын первым делом занялся поисками постоянного места жительства. Германия его не устраивала, и он поначалу имел в «задумке» Норвегию. Но при поездке к желанным тихим фьордам страны, защищенной НАТО, эта «задумка» вдруг разрушилась. Отчего же? Прочтем пространное объяснение самого Солженицына:

«…Α вот норвежское побережье, изнутри Союза казавшееся мне какой-то скальной неприступностью, вдруг дало себя тут понять как уязвимая и желанная атлантическая береговая полоса Скандинавии, вдоль неё недаром всё шныряют советские подводные лодки, — полоса, которую, если война, Советы будут атаковать в первые же часы, чтобы нависнуть над Англией. Почти нельзя было выбрать для жительства более жаркого места, чем этот холодный скальный край.

Дело в том, что я никогда не разделял всеобщего заблуждения, страха перед атомной войной. Как во времена Второй мировой все с трепетом ждали химической войны, а она не разразилась, так я уже двадцать лет уверен, что Третья мировая — не будет атомной. При ещё не готовой надёжной защите от летящих ракет (у Советов она куда дальше продвинута пока) лидеры благополучной, наслаждённой своим благополучием Америки, проигрывающие войну во Вьетнаме своему обществу, — никогда не решатся на самоубийство страны: на первый атомный удар, хотя б Советы напали на Европу. А для Советского Союза первый атомный удар и тем более не нужен: они и так заливают красным карту мира, отхватывают в год по две страны, — им повалить сухопутьем, танками по североевропейской равнине, да вот прихватить десантами и норвежское побережье, как не упустил Гитлер…