Книга, обманувшая мир

Уже по этому примеру можно понять, что переработка тех или иных фактов у Солженицына далеко не всегда следовала принципам чисто «художественного» редактирования, а диктовалась прежде всего идеологическими мотивами (Якубович предстал в столь уничижительном свете, потому что, по словам Солженицына, «начал революционерить рано», «был не меньшевиком, а настоящим большевиком» и потому заведомо «нечист»). Немало подробностей о такого рода «редактировании» мог бы сообщить известный публицист и критик М. Кораллов, бывший узник Карлага (сидевший там вместе с Якубовичем), но он недавно ушел из жизни. Однако сохранились и прямые свидетели работы Солженицына над «Архипелагом» в 1960-е гг., могущие во многом просветить нынешнее поколение читателей и поколебать сложившуюся мифологию об истории создания этой книги. Поистине бесценны воспоминания очевидца множества литературных событий второй половины XX в., соприкасавшегося с самыми великими именами эпохи, академика РАН Вяч. В. Иванова. Он в свое время лично общался с Солженицыным, сам помогал ему править отдельные части рукописи «Архипелага» (например, касавшиеся судьбы о. П. Флоренского; посему автор не забыл включить его в список 257-и). Кроме того, Вяч. В. Иванов хорошо знал и помнил многих людей, предоставлявших материал для книги, не раз внимательно перечитывал ее и потому имел возможность вполне объективно судить о ней. Вот что он говорил на международной конференции «Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории», проходившей в 2011 г. в Москве;

«“…ГУЛАГ” — это проявление очень хорошего организационного, редакторского дара Солженицына. Им самим, по-видимому, написаны главы, совпадающие в большой степени с главами “В круге первом”: как человек попадает на Лубянку в первый раз, как его раздевают там и так далее. Это очень хорошо написано в романе, ещё лучше, мне кажется, в этих главах в “Архипелаге”. Другие части содержат в почти не изменённом виде куски, написанные, скажем, академиком Лихачёвым о Соловках, куски, написанные Белинковым [90]о его испытаниях в лагере. Я говорю о том, что я достоверно знаю. Солженицын сумел эти разнородные тексты, не очень меняя, объединить вместе. Такая коллективная работа, конечно, имела огромное историческое значение, я думаю, как историческое свидетельство, “Архипелаг…”, конечно, очень ценное собрание материалов разных людей… Конечно, желательно было бы подробнее изучить, кто что написал, и это пока можно, вероятно, сделать. Я по своему опыту знаю, что Солженицын очень мало менял тот текст, который ему давали. Поэтому на основании этого текста судить, что думал сам Солженицын, не очень легко, потому что это всё-таки комбинация произведений разных авторов, их воспоминаний и свидетельств…» [91]

Вероятно, в этих суждениях есть некоторые неточности (в части того, много или мало менял автор), но главное, что здесь прямо указано на «комбинаторный» — в сущности, монтажерский, по заранее определенной разметке глав — и при этом с очевидностью большей частью компилятивный метод Солженицына. Следует заметить, что сведения, приведенные Вяч. В. Ивановым, не являются ли сенсацией, ни новостью для тех, кто давно занимается мифологией «Архипелага». Например, петербургский историк А. Островский уже обращал внимание на то, что громадный объем книги в сопоставлении с обозначенными самим автором сроками работы над ней никак не согласуется с физическими возможностями одного писателя (даже с учетом экстраординарной скорости его творческого процесса) [92]. На основании скрупулезных подсчетов ученый пришел к вполне логичному предположению, что у книги были отнюдь не метафорические, а реальные соавторы-помощники, обрабатывавшие поступившие рукописи. Понимая, что версия о «литературных неграх» Солженицына в буквальном понимании этого термина (писать за автора) все же маловероятна, могу лишь посетовать на то, что истина здесь труднодоступна, так как вся черновая часть текстологии «Архипелага» по сей день скрыта за семью печатями. С другой стороны, очевидно, что сам темп работы писателя — «бешеный, запоем» — мало располагал к разборчивости в обращении с сотнями рукописных и иных источников.

Этот темп, следует заметить, во многом определил ту аффектированную интонацию, которой пронизан «Архипелаг». К этой пафосной, взвинченной, будто автор постоянно подхлестывает себя, интонации, пожалуй, лучше всего подходит образное определение «истерическая лирика», прилагавшееся М. Горьким к рассказам и очеркам Г. Успенского — причем к Солженицыну оно подходит точнее, чем писателю XIX в. По крайней мере, такие оксюморонные термины, как «лирический эпос», употребляемые некоторыми апологетами Солженицына, например, И. Роднянской, звучат, может быть, красиво, но нелепо: эпос ведь со времен Аристотеля связывается с беспристрастностью…

Но вернемся к Шаламову. Почему кажется неожиданным и парадоксальным включение его имени в список 257 «соавторов»? Известно, что после полного разрыва отношений с Солженицыным (последовавшего вскоре за отказом в сотрудничестве по созданию «Архипелага») Шаламов стал опасаться — и совершенно резонно, — что в задуманную его оппонентом книгу могут попасть материалы, почерпнутые из «Колымских рассказов» и других произведений, передававшихся ранее тому на чтение. Зная прагматизм Солженицына и его намерения (неслучайно наряду со словом «делец» в записных книжках появляется «авантюрист»), Шаламов понимает, что такого рода попытки необходимо решительно пресечь. В его тетради 1967 г. имеется запись: «Через Храбровицкого сообщил Солженицыну, что я не разрешаю использовать ни один факт из моих работ для его работ. Солженицын — неподходящий человек для этого».

Вряд ли можно сомневаться, что это категорическое решение, переданное через лицо, с которым Солженицын тесно общался, получая от него различные справки и материалы (А. Храбровицкий тоже входит в список 257-и), не дошло до адресата. В письменмой или устной форме — не имеет значения: для любого человека «с правилами» такой сигнал более чем понятен. Но соблюдение каких-либо правил-условностей никогда не было чертой Солженицына. Запущенная машина работала полным ходом: после разрыва отношений с Шаламовым он уже не считал себя обязанным с чем-либо считаться, что-либо согласовывать. Характерно, что еще в конце 1966 г., выступая в Институте востоковедения, он публично объявил своего оппонента «тяжело больным» (еще более характерна позднейшая, из мемуаров, его ремарка о «безумноватых уже» глазах Шаламова при их последней встрече). Таким образом, соперник был как бы списан со счетов и подготовлена почва для того, чтобы объявить его «умершим»…