Книга, обманувшая мир

Но почему же тогда «Архипелаг» все-таки переполнен фактами из произведений Шаламова, почему имя его то и дело всплывает ма страницах книги? Как будто предвидя это вопрос, Солженицын и предисловии к первому изданию 1973 г. (оно в дальнейшем не менялось) сообщал: «За годы работы до 1967 года мне стали известны “Колымские рассказы” Варлама Шаламова и воспоминания Д. Витковского, Е. Гинзбург, О. Адамовой-Слиозберг, на которые я ссылаюсь по ходу изложения как на литературные факты, известные всем (так и будет же в конце концов)». Строго говоря, это уловка. «Колымские рассказы» на тот момент были известны лишь малому кругу людей, и называть их «литературным фактом» можно было лишь очень условно. С учетом запрета Шаламова на использование материала своих рассказов (а также, надо полагать, и своего имени), такие анонсы Солженицына выглядели крайне бесцеремонно. Тем более бесцеремонной являлась его открытая полемика с Шаламовым на страницах своей книги: ведь он знал, что ответить оппонент вряд ли сможет, хотя он и жив. Такой коллизии и такого прецедента история литературы, кажется, не знала: фактически на глазах всего мира происходила эксплуатация чужого (и чуждого себе) авторитета для утверждения собственного.

Подобное было возможно только со стороны такого прагматика, как Солженицын, тонко чувствовавшего свои преимущества в условиях холодной войны, в которой, как печально констатировал Шаламов, «человеческая жизнь стоит не больше, чем в битве за Берлин»…

Шаламов знал лишь об общем плане «Архипелага» (в его архиве имеется первоначальная разбивка на главы, полученная от автора, видимо, в 1964 г.). Никаких сведений о том, что Шаламов лично прочел печатный вариант этой книги, хотя бы первый парижский том, — нет: его здоровье стало резко ухудшаться именно в 1974 г., во второй половине (а до того он напряженно и плодотворно работал — 1973 г. ознаменовался завершением последнего сборника колымских рассказов «Перчатка, или КР-2», после этого прозы он почти не писал, посвятив оставшиеся силы стихам; кроме глухоты его стала одолевать слепота, но интеллект был еще в полной силе). Известие о выходе за границей сочинения своего оппонента дошло до него скорее через знакомых (вероятнее всего, через философа Ю. Шрейдера, с которым он сблизился: тот следил за «тамиздатом»), Шрейдер же мог сообщить ему и о «похоронной шутке» Солженицына [93], которая побудила Шаламова написать свой жесткий и гневный ответ. Неудивительно, что в ответе звучали и отголоски старых расхождений: «Я сказал Вам, что за границу я не дам ничего, это не мои пути, какой я есть, каким пробыл в лагере. Я пробыл там четырнадцать лет, потом Солженицыну…»; «“Вы — моя совесть”. Разумеется, я все это считаю бредом, я не могу быть ничьей совестью, кроме своей, и то — не всегда, а быть совестью Солженицына…» Главный тезис этого письма — тезис о Солженицыне как «орудии холодной войны» — хорошо известен, и его можно считать также выражением отношения Шаламова к «Архипелагу ГУЛАГ», к основной идее этой книги. Он эту идею давно знал и — отверг. Что называется, в принципе, в корне. Но если бы Шаламов прочел «Архипелаг», он сделал бы еще множество крайне неприятных и оскорбительных для себя открытий. Волей-неволей придется проделать это за него…

Первый том «Архипелага» содержит лишь одну ссылку на Шаламова, но она очень показательна своей вопиющей небрежностью и неточностью.

В потоке «истерической лирики» главы «Следствие», где речь идет о применении пыток в тюрьмах, Солженицын отвел место автору «Колымских рассказов» лишь в маленьком подстрочном примечании: «В. Шаламов считает: пытки разрешены во второй половине 1938 года».

При этом никаких ссылок на тот или иной рассказ Шаламова нет. Да их и не могло быть, потому что о бутырском тюремном следствии в его рассказах, посвященных совсем другому миру — лагерному, северному — почти ничего нет. Но главное, не мог Шаламов «считать», даже в устной беседе с Солженицыным, что пытки «разрешили» только в 1938 г., когда он твердо знал другое: они начались еще в 1937-м.

Откуда взял Солженицын свою ссылку на Шаламова, неизвестно. Скорее всего, он привел ее произвольно, по памяти. Но тут есть большие странности.

Сохранилось и многократно перепечатывалось первое письмо Шаламова к Солженицыну, написанное в декабре 1962 г. В нем Шаламов вполне определенно и при этом многозначительно разъяснял: «…На следствии меня не били. А если бы били (как со второй половины 1937 года и позднее) — не знаю, что бы я сделал и как бы себя вел» [94].

Странность не только в том, что Солженицын почему-то забыл об этом важнейшем письме. Главная странность в том, что он так легко перепутал годы, которые невозможно перепутать человеку, мало-мальски знакомому с дьявольской динамикой самой страшной эпохи сталинских репрессий — Большого террора. Еще раз наглядно видно, что автор столь многообязывающего труда просто очень плохо, крайне поверхностно представлял предмет, о котором писал, преподнося его со свойственной ему вульгарностью [95]. Видно, что ему больше всего не давали покоя пресловутые «персты “Авроры”», ведь он вел отсчет репрессий прямо с 1917 г. Недаром он пренебрег здесь и свидетельствами Μ. П. Якубовича о применении истязаний еще в начале 1930-х гг. И Шаламова, грубо говоря, жестоко «подставил».

Обратимся ко второму тому. Он, как известно, вышел в 1974 г., когда Солженицын был уже на Западе. Это обстоятельство может объяснить многое в причинах того, почему второй том оказался буквально «нашпигованным» шаламовскими реминисценциями и прямыми цитатами. Дело в том, что к этому времени «Колымские рассказы» тоже стали известны западному читателю. Впервые попав за рубеж еще в 1966 г., когда их вне всяких разрешений автора начал печатать нью-йоркский русскоязычный «Новый журнал» под редакторством Р. Гуля, они сделались объектом банального книжного пиратства, имевшего ясно выраженную политическую подоплеку. Достаточно сказать, что немецкое издание в Кельне в 1967 г. было выпущено под названием «Воспоминания заключенного Шаланова» (именно так, с ужасающей ошибкой в фамилии — не говоря уже о том, что художественная проза была переведена в разряд мемуаров). Рассказы выходили также в «Посеве» и «Гранях», имевших в СССР крайне одиозную репутацию (что и вызвало в конце концов протест со стороны Шаламова). Его письмо в ЛГ в 1972 г. имело широкий резонанс на Западе, где оно, с подачи Солженицына, трактовалось исключительно как «отречение» от «Колымских рассказов». Именно об этом писал тогда М. Геллер в парижско-польской «Культуре»: «И вдруг Шаламов, проведший 20 лет в лагерях, не выдержал нового нажима и сломался, изменил самому себе».