Книга, обманувшая мир

Остальная часть главы представляет компиляцию воспоминаний бывших заключенных, разбавленную фактами из газет.

Подчеркну: без Шаламова, без переписывания на свой лад его «Очерков», глава «Социально-близкие» просто не состоялась бы [100]. А вместе с нею, увы, не состоялся бы полноценно и весь «Архипелаг ГУЛАГ». Ведь как можно было в повествовании о лагерях, более половины населения которых составляли не политические, а уголовные преступники (этот статистический факт писатель тщательно маскирует и умалчивает, когда говорит о своих фантасмагорических 66,7 млн. человек, потерянных за годы советской власти) [101], — обойти столь важную тему? Вот Солженицын ее и не обошел, отметился, так сказать.

Морализировать, как всегда, не будем. Скажем только, что в главе «Социально-близкие», как и во всем «Архипелаге», нет никаких ссылок на еще одну важную шаламовскую тему. Она обозначена как раз в «Очерках преступного мира», в главе под красноречивым названием — «Жульническая кровь». Капля такой крови, по убеждению автора, присутствует не только у блатных, но и у всех, кто им «подыгрывает». Разве не таким «подыгрыванием» и занимался Солженицын в «Архипелаге» (например, в главе «Зэки как нация»)? И разве не «подыгрыванием» образу блатных являлось все его литературное поведение с фальшиво-артистической драматизацией своего лагерного опыта («навыки мои каторжанские» — так он щеголял перед А. Твардовским)? И не эта ли фальшивая, искусственная — или, называя вещи своими именами, жульническая — драматизация, став одновременно и частью имиджа писателя, и художественным приемом, обеспечила в конце концов беспрецедентный успех «Архипелага»?

Не только Там, но, увы, и Здесь.

Субботин Дмитрий Владимирович (р. 1979) — редактор журнала «Скепсис».

Соловьев Сергей Михайлович (р. 1979) — кандидат философских наук, доцент Московского психолого-педагогического университета, редактор сайта Shalamov.ru.

Известно, что до начала «перестройки» «Архипелаг ГУЛАГ» А. И. Солженицына был в СССР под строжайшим запретом: хранение и распространение книги являлось уголовным преступлением, за которое можно было получить срок по статье «антисоветская агитация и пропаганда». В связи с этим сам процесс чтения этой книги, по многочисленным свидетельствам, происходил если не под одеялом, с фонариком, то по крайней мере в сугубом одиночестве и при запертых изнутри дверях. При этом, что особенно важно, «Архипелаг» нужно было прочесть очень быстро, залпом, чтобы вернуть. Средняя скорость чтения, как вспоминают те же свидетели, — один том (около 500 страниц) за ночь.

Естественны вопросы: что можно было усвоить при столь беглом чтении-перелистывании и что оставалось в голове у читателя? Как правило, могло оставаться только гнетущее ощущение ужаса от тюремно-лагерной жизни да несколько самых ярких сцен, цитат или цифр. При этом никто из читателей не мог отрицать, что это произведение действительно политически крамольное, что оно покушается на «святая святых» — на основы советского строя и все факты и аргументы, со страстным пафосом приводимые писателем, направлены на то, чтобы вызвать переворот в его сознании — чтобы он, фигурально выражаясь, вылезши из-под одеяла, смотрел на окружающую действительность совершенно другими политическими глазами…

По тонкому наблюдению Л. Гинзбург, чтение любой книги представляет собой двойной процесс — «по возможности полного усвоения мысли в пределах, указанных ее автором, и полного истолкования мысли, уже в пределах возможностей читающего и данных, которыми он располагает» {130} . Очевидно, что ни усвоение, ни толкование «Архипелага» при столь экстремальных обстоятельствах первого знакомства с ним — с учетом даже не психологии, а «физиологии» чтения — не могло быть достаточно глубоким, т. ё. вдумчивым, критичным, осмысленным. Тем более что большинство читателей-интеллигентов не имело ни тюремного, ни лагерного опыта и не располагало сколько-нибудь достоверными и объективными данными о репрессиях. Обсудить же прочитанное, разобрать какие-либо детали или просто поделиться мнением в те годы (середина 1970-х— первая половина 1980-х) было тоже опасно. Если добавить, что любое конспектирование книги исключалось, то можно вести речь о ее бытовании лишь на уровне индивидуальной памяти, как известно, не всегда надежной, а в пересказе неизбежно теряющей точность по принципу «испорченного телефона». В связи с этим неудивительно, что в оценках книги Солженицына среди немногих «счастливчиков» (или «несчастливчиков»?), кому в это время попадали ее заграничные оригиналы или самиздатские копии с тщательно замаскированной обложкой, преобладало скорее эмоциональное, «шумовое», нежели строгое аналитическое начало [102]. То же самое можно сказать и о другом канале знакомства с «Архипелагом» — о слушании его по «радиоголосам».

Разумеется, общее восприятие книги зависело от личных ценностных установок читателя и его опыта. Итоговая конкретная оценка (со знаками «плюс» или «минус») определялась в первую очередь двумя факторами: 1) отношением конкретного читателя к социализму и к советской системе; 2) отношением к личности и деятельности Солженицына, взбудоражившей в этот период всю мировую и советскую общественность. При этом здесь сразу обнаруживалась закономерность: тот, кто принимал строй, как правило, не принимал Солженицына, и наоборот. Однако существовала большая прослойка читателей с неустойчивыми, внутренне подвижными (амбивалентными) настроениями и взглядами, склонных к внушению под напором определенного рода фактов, поданных с соответствующим пафосом.

Точные социологические данные о восприятии «Архипелага» в СССР в указанный выше отрезок времени вряд ли возможны, однако трудно отрицать, что среди тех, кто, несмотря на все страхи и препоны, стремился прочесть эту книгу и ознакомить с нею круг самых близких друзей, преобладали люди, в той или иной степени симпатизировавшие Солженицыну. Акцент делался на личности талантливого писателя — «бунтаря», который явил обществу некую новую, прятавшуюся в глубокой тайне «правду» и потому наделялся в глазах неосведомленных читателей харизматическими свойствами. Харизма, как известно, предполагает безотчетное доверие к ее носителю, и потому восприятие «Архипелага» не могло не подчиняться в значительной мере иррациональным мотивам и выступало скорее как акт веры, которая была внушена символическим образом писателя (созданным средствами PR), подкрепленным художественно-риторическим воздействием книги. Особое значение этот фактор имел во влиянии на преобладающий слой читателей — колеблющихся, сомневающихся (подобно «усомнившемуся Макару» А. Платонова), не имевших самостоятельных взглядов и склонных доверять любым новейшим литературным поветриям и авторитетам. Заметим, что подобные черты наблюдались в 1970-е гг. и в высших слоях интеллигенции. Недаром Д. Самойлов отмечал в близких к себе литературных кругах «атмосферу инфантильного приятия, стыдливого конформистского восхищения и привычной робости и помыслить о критике, на которую решается герой» {131} .