Книга, обманувшая мир

Обстоятельства «подпольного» (одинокого, т. е. не коммутированного и потому не отрефлексированного) чтения в условиях закрытости советского общества, на наш взгляд, сыграли чрезвычайно существенную роль в подготовке как психологической, так и идеологической почвы для последовавшей в 1989 г. политической легализации «Архипелага ГУЛАГ» в СССР. В связи с этим невольно вспоминается глубокий смысл «безумного» предложения Г. Белля о публикации этой книги (или хотя бы глав из нее) в Советском Союзе сразу после ее выхода на Западе: это могло бы почти в один момент демистифицировать и содержание книги, и образ автора [103]. Процесс же тайного вкушания «запретного плода» всегда чреват многими неожиданностями, а в случае со столь мощной по эмоциональному накалу, артистически написанной книгой, как «Архипелаг», он приводил подчас к поразительным метаморфозам. Одна из них имела историческое и, без преувеличения, роковое значение.

Чрезвычайно знаменательны признания будущего «архитектора перестройки», секретаря ЦК КПСС и члена Политбюро А. Н. Яковлева, относящиеся к периоду его деятельности в должности руководителя советского диппредставительства в Канаде (где он находился в 1973–1983 гг.). По его словам, тогда, в Оттаве, он и прочел впервые «Архипелаг ГУЛАГ», подчеркнув особые обстоятельства чтения — «тайком от посольских стукачей купил в лавке и читал запоем» {132} . При этом многие факты о лагерной системе для А. Н. Яковлева, по его признанию, не стали открытием, так как он был о них осведомлен. Но очень показательны его следующие откровения: «К моему знанию Солженицын добавил лишь размеры ужаса»; «его пронзительные истошные мысли — тут я вчитывался в каждое слово, каждый раз поражаясь нравственной силе этого человека» (там же).

На основании, этого, как представляется, можно сделать два важных вывода. Во-первых, мы имеем случай убедиться, что крупный партийный и государственный функционер, на тот момент имевший ученое звание доктора исторических наук (1967), в своем восприятии «Архипелага» мало чем отличался от среднестатистического советского интеллигента-читателя самиздата: он с полным доверием принял «размеры ужаса», т. е. те сведения Солженицына, которые касались масштабов политических репрессий в СССР (надо полагать, что это относилось и к общей цифре 66,7 млн. человек, приводившейся Солженицыным). Во-вторых, можно наглядно убедиться, что отсутствие какой-либо критической рефлексии со стороны А. Н. Яковлева объяснялось его повышенным доверием к литературно-художественному тексту и стоящей за ним личности автора («пронзительные», хотя и «истошные», мысли служили ему доказательством «нравственной силы» писателя). Эта черта также сближала его скорее с типично интеллигентским эмоциональным мировосприятием, нежели с образом высокоответственного «государственного мужа», призванного подчиняться прежде всего рассудку. Не говорим уже о партийных убеждениях: неужели недавний зав. отделом пропаганды ЦК КПСС не осознавал, что читает откровенно тенденциозное антикоммунистическое произведение? Неужели, как участник Великой Отечественной войны, принимал и те оценки, которые давал Солженицын власовскому движению? Неужели забыл даже азбуку совпартшколы, с которой начиналась его партийная карьера — любимое изречение К. Маркса «Подвергай все сомнению»?

Все это представляет большую загадку. Но очевидно, что недавний борец против «антиисторизма» в советской литературе, с пафосом цитировавший в своей известной погромно-ортодоксальной статье в «Литературной газете» в 1972 г. известную мысль В. И. Ленина: «Весь дух марксизма, вся его система требует, чтобы каждое положение рассматривать лишь (а) исторически; (б) лишь в связи с другими; (в) лишь в связи с конкретным опытом истории» {133} , — с определенного момента сам впал в некий безудержный и бессвязный, не считающийся ни с какими фактами антиисторизм. Можно предполагать, что Яковлев проделал в своей десятилетней «почетной ссылке» в Канаде весьма серьезную мировоззренческую и интеллектуальную эволюцию. Не вникая в подробности этой эволюции, отвергая в принципе разного рода конспирологические версии на этот счет (о том, что Яковлев был «завербован» ЦРУ либо принадлежал к пресловутому «масонству»), можно предполагать, что пересмотр его взглядов был связан с «угрызениями совести» по поводу личного активного участия в подавлении «пражской весны» 1968 г. В то же время нельзя не констатировать, что особую роль здесь сыграло его знакомство с «Архипелагом». «Распропагандировала» ли его эта книга или «перепахала», по известной аналогии, судить трудно, однако невозможно отрицать, что она легла на благодатную психологическую почву, найдя в лице А. Н. Яковлева «усомнившегося Макара-партработника», не обладавшего ни качествами профессионального историка, ни качествами глубокого самостоятельного мыслителя. Зато других качеств, и прежде всего политического «лукавства», в чем он не раз признавался, у него хватало с избытком {134} .

Подчеркнем еще раз — знакомство с «Архипелагом» у Яковлева было достаточно поверхностным, и, судя по всему, он эту книгу никогда больше не перечитывал, сохранив самые общие, крайне преувеличенные представления о «размерах ужаса». Как показывают дальнейшие его откровения, он остался целиком при этих представлениях и ни разу не сверял их с объективными историческими данными (которые появились в период «перестройки» в работах В. Земскова, В. Некрасова, В. Попова и других авторов). Даже после своей долгой деятельности на посту председателя Комиссии при Президенте РФ по реабилитации жертв политических репрессий (с 1992 г.), где он имел, казалось бы, всю полноту информации об этих трагических событиях, А. Н. Яковлев безапелляционно заявлял в своих мемуарах: «Точных данных, которые бы основывались на документах, о масштабах всенациональной трагедии нет… Мой собственный многолетний опыт работы по реабилитации позволяет утверждать, что число убитых по политическим мотивам и умерших в тюрьмах и лагерях за годы советской власти в целом по СССР достигает 20–25 миллионов человек. К жертвам режима, безусловно, относятся и умершие от голода: более 5,5 миллиона — в гражданскую войну и более 5 миллионов человек — в 30-е годы. Только по Российской Федерации с 1923 по 1953 год, по неполным данным, общая численность осужденных составляла более 41 миллиона человек» {135} .

Эти натяжки или «лукавства» автора особенно очевидны в свете того, что в своем официальном докладе на имя Президента РФ в 2000 г. он сообщал лишь о 799.455 человек, приговоренных за этот период к смертной казни, снова заявляя при этом: «Общее количество жертв политических репрессий, к сожалению, сегодня еще не установлено, несмотря на работу в этом направлении, предпринимаемую общественными организациями, отдельными исследовательскими фондами и центрами. Однако становится все более очевидным, что людские потери, понесенные страной из-за репрессий, сопоставимы с потерями в годы Великой Отечественной войны» {136} . В последнем случае особенно рельефно проступает демагогичность и «упертость» бывшего партфункционера, манипулировавшего размытым понятием «репрессии» и откровенно пренебрегавшего выводами историков и демографов (например, по подсчетам видного российского демографа Л. Рыбаковского, потери Великой Отечественной войны составили 11 % населения страны, в то время как потери от политических репрессий — 0,5 % {137} ).