Лев Кокин - Пути в незнаемое

При близком знакомстве он поражал своей эрудицией, всесторонней художественной одаренностью. И в этом тоже он был уникально талантлив.

Наше тесное общение продолжалось до последних дней его жизни. И я всякий раз не переставал изумляться тому, как свободно беседует он на иные темы, лежащие вне плоскости его прямых научных интересов.

Сейчас такие широкие разговоры между учеными разных областей науки — редкость. Сейчас все мы — и рядовые сотрудники и люди, уже чего-то добившиеся, — почему-то очень заняты. Мы бесконечно руководим, обсуждаем, заседаем, «гоним план», мы едва успеваем переговорить даже с коллегами. А уж когда мы свободны, то тут не до чужих работ, тем более работ неоперившихся мальчишек. Это как-то даже и не принято сейчас. А ведь было принято.

Мне думается, эта последняя мысль выходит за пределы частного наблюдения. Она крупица огромной проблемы: как должно развиваться современной науке. «В XX веке наука стала производительной силой», — любим мы повторять. И это прекрасно. Но этого мало. Не может наука развиваться только в одном, несомненно самом главном русле — практическом. Ей нужны еще другие рукава, где течение потише, поспокойнее. Нужны люди, которые бы просто сидели и думали. И чтобы к ним можно было просто приходить отвести душу, посоветоваться.

Кажется, мы начинаем уже это понимать. В последние годы появилась тенденция строить научные центры вне Москвы. Свежий тому пример — Черноголовка. Это будет тихий город, где люди смогут спокойно, не отвлекаясь, работать. Тем более что в биологии «тихая наука» особенно нужна. В физике все благополучно, а биология на стыках, как сейчас модно выражаться, очень отстала, и там остро нужно то, что я назвал бы творческой тишиной. Тишиной, а не затишьем. Хотя я сам в жизни много занимался практическими делами, благодаря Мандельштаму я рано ощутил необходимость тихих рукавов в науке.

Но вернемся к Страсбургу. Вспоминая, чем я там занимался, я невольно улыбаюсь. При поступлении в университет я решил несколько задач, перескочив тем самым через год. Мне предоставили свободу и возможность заняться приготовлением неорганических препаратов. Одним из заданий было приготовить чистый кремний. Смешно сказать, чистым тогда считался кремний с содержанием 99 процентов. Сейчас делают 99,99999 процента.

А какой истинно средневековой техникой я пользовался! Чтобы получить кремний, нужно было провести в большом масштабе электролиз и включить регулируемое сопротивление. Сконструировано это было так. Вниз-вверх двигалась чугунная штука, она погружалась в бак с раствором щелочи. Чем глубже погружался цилиндр, тем меньше было сопротивление. Между цилиндром и баком существовал узкий просвет, куда вливалась щелочь.

Помню, как-то я поднимаю химический стакан, чтобы влить в свою установку злополучные десять литров щелочи, и вижу: в лабораторию входит известный профессор. Вошел, попыхивая сигарой, улыбнулся, спросил, что я делаю. Я объяснил. Он говорит: «Ну хорошо, лейте, лейте. Я посмотрю, как вы будете лить щелочь. Химика узнают по тому, как он льет». Я благополучно перелил все десять литров и тем, что не опрокинул их на собственные брюки, надолго завоевал благосклонность профессора.

Я вспомнил здесь этот случай, потому что, только прожив долгую жизнь, только своими руками испробовав, каково это было — добывать полвека назад этот самый «чистый» кремний, — можно в полной мере оценить и силовые выпрямители и всю нынешнюю радиоэлектронику…

В начале первой мировой войны я с последним поездом вернулся в Одессу. Что делать? Мне девятнадцать лет. Диплома нет. Либеральный министр народного просвещения граф Игнатьев, дядя генерала Игнатьева, автора известных мемуаров, разрешил мне сдавать государственные экзамены экстерном. Сейчас, спустя десятилетия, могу признаться, что это была самая трудная вещь, которую я сделал в жизни. За шесть недель надо было выдержать все полукурсовые экзамены, которые нормально сдавались в течение четырех лет, а также все выпускные. Всего набиралось 24. А так как я сдавал по физико-математическому факультету, то зубрить пришлось все, вплоть до астрономии. Но случилось чудо: я получил 24 «отлично». Это была сенсация. Наши профессора в коллективном письме попечителю учебного округа просили оставить меня при университете. Попечитель просьбе не внял. И я пошел работать на химический завод, а в свободное время приходил в университет заниматься электрохимией.

После Февральской революции меня оставили при университете для подготовки к профессорскому званию. Жил я в те годы очень беспокойно. В ранней молодости была у меня невероятная страсть выводить всех и вся на чистую воду. Наверное, через такой период проходят многие молодые ученые. Не знаю. Но у меня это выражалось слишком уж бурно. Все мне казалось в те годы в науке неправильным, и я тратил массу энергии, чтобы обратить первого встречного в свою веру. Я испортил отношения не только с одесскими, но даже и с зарубежными коллегами — я посылал статьи за границу с резкой критикой тогдашних авторитетов.

Прошло много лет, прежде чем я понял, что тратил на это слишком много сил. Со злонамеренной подтасовкой фактов в науке бороться, безусловно, нужно, а что касается обращения в собственную научную веру… Зачем? Если то, во что ты веруешь, окажется действительно правильным, то это со временем поймут и без твоего обличительного пафоса.

Правда, моя сверхъестественная горячность совпала по времени с довольно горячими событиями в естествознании. Рушились привычные представления. Ученые в этой сложной ситуации вели себя по-разному. У нас в Одессе хороший физик-акустик профессор Костерин, например, просто не верил в принцип относительности. Не верил — и все тут. А с ним приходилось не только общаться; ему я должен был сдавать магистерский экзамен по физике.

Был еще профессор Павлов. Уже при советской власти до самой своей смерти он занимал кафедру физической химии. Он предложил способ определения молекулярного веса жидкости, основанный на действительно нелепых предпосылках, и я имел неосторожность сказать ему об этом на одном собрании. Последний раз я встретил его на банкете в честь победы над фашистской Германией в 1945 году в Москве. Смотрю, идет наш Павлов, улыбается, забыл уже, сколько неприятностей доставил мне своими вздорными теориями. «Познакомьте, говорит, меня с Капицей». — «Пожалуйста», — говорю, подвожу его, рекомендую. «Петр Леонидович, — обращается к Капице Павлов, — я ваш большой поклонник, вы сделали блестящие вещи на низких температурах. Мы в Одессе тоже этим занимаемся». Я вижу, Капица обрадовался: каждому ученому приятно, когда работу хвалят знатоки, — но Павлов продолжает: «А вы знаете, мы пошли дальше вас. Вы работали при температурах, близких к нулю, а мы при температурах ниже абсолютного нуля». Тут уж Петр Леонидович несколько переменился в лице и поглядел на меня довольно неласково…