Лев Кокин - Пути в незнаемое

Я опять забежал вперед, но именно Павлову я должен был сдавать экзамен по физической химии. Тут пришла советская власть и в числе многих великих благ принесла и одно маленькое — отменила магистерские экзамены.

У нас началась новая жизнь, появился рабочий факультет, я занимался его химической секцией, был создан Институт народного образования, там я получил кафедру химии. Работали мы эти годы днем и ночью.

В 1922 году я уехал в Москву, мне надо было поставить некоторые опыты, а оборудования для них в Одессе не было. Я долго искал работу, но институтов было мало, штаты в них были крошечные, меня всюду приглашали приходить на семинары, но ведь надо было на что-то существовать. Так продолжалось целое лето, пока я не попал к Алексею Николаевичу Баху. Видный биохимик и химик-неорганик, Бах был одним из первых крупных организаторов советской науки. Он разговорился со мной, расспросил, чем бы я хотел заниматься. И предложил работу. Создавался Институт имени Карпова. Алексей Николаевич собрал много молодежи. У него работали Каргин, Медведев, Казарновский, Петрянов, Рабинович.

Осенью 1922 года мы получили новое здание (отремонтированный полуразрушенный особняк немецкого фабриканта), и начался период, который я бы назвал в истории карповского института лирическим. Нас было мало. Мы были молоды, веселы, оптимистично настроены. Нас не слишком загружали мелкой практической работой. И каждый стремился выполнить серьезные исследования.

С приборами в институте было туговато. Я раздобыл где-то старый электрометр, сходил на рынок, купил изолятор — по тем временам самый лучший, несколько старых янтарных мундштуков. Сделал из них подставку. Меня волновал вопрос, каким концом поворачиваются органические молекулы к поверхности раствора на границе с воздухом: положительным или отрицательным? Для меня было существенно, чтобы они поворачивались положительным концом. Я обдумал этот опыт еще в Одессе и наконец-то дорвался до настоящей работы. Поздно вечером заходил Алексей Николаевич — он жил в здании института и любил бродить, заглядывать в комнаты, смотреть, кто что делает. Так же как Мандельштам, Бах никогда не имел никакого отношения к моим делам, но сколько доброжелательства и теплоты я всегда чувствовал с его стороны! Довольно скоро я уже докладывал эту свою работу в Германии, в Геттингене. В зале сидели Борн, Франк.

К концу 20-х годов физико-химики сделали довольно неплохие теоретические и практические работы. Я думаю, этому в немалой степени способствовали наши широкие контакты с другими институтами. Мы часто собирались на Миусах в Физическом институте у Лазарева, там бывали коллоквиумы.

Потом по предложению ленинградцев было решено проводить совместные конференции. Первая такая конференция была в Ленинграде в 1926 году. В ней участвовали Семенов, Кондратьев, Харитон, Френкель. На нашем горизонте появился еще один блестящий молодой исследователь — П. А. Ребиндер. От тех лет у меня в памяти осталась яркая картинка — иду в гости к Ребиндеру, в Зоологический сад. Квартиры у него не было, и он почему-то жил в Зоологическом саду. Иду и заранее боюсь: в темноте придется подыматься по лесенке мимо клетки, где сидят какие-то чрезвычайно дикие звери…

…А советская наука набирала силы, и хотя, скажем, наша физическая химия и химическая физика были очень молоды, на наши скромные конференции уже приезжали самые известные зарубежные ученые. Одним из знаков международного признания советской физхимшколы было приглашение поехать кому-нибудь из нас на год в США. Тогда таких приглашений было очень мало.

Мы обсудили в институте приглашение американцев. Отказываться было неразумно. Бах сказал, что ехать следует мне. Так в 1928 году мы с женой оказались в Висконсинском университете. В первый же день стало ясно, что американцы и я на мою поездку смотрели по-разному. В Америке уже в те годы было модно приглашать иностранцев. Заполучит дирекция подающего надежды иностранца, глядишь, под него дадут хорошие деньги. А им в Висконсине очень хотелось построить «под меня» институт коллоидной химии.

В научном плане это была крайне неудачная командировка. Поэтому главной своей задачей я считал — рассказывать, и как можно больше, о нашей стране. Реванш за все свои неприятности я взял на ежегодном факультетском банкете. По традиции кто-нибудь из гостей произносил речь на ненаучную тему. Весь факультет разбился на две группы — спорили, давать мне говорить или нет. «Советская» партия победила, и я произнес спич о повседневной жизни в СССР.

Вернувшись в Москву, я интенсивно занялся практической работой. Из воспоминаний тех лет одно из самых сильных — I всесоюзная конференция по планированию науки и встречи с ее организатором Серго Орджоникидзе. Человек исключительного природного благородства (иного слова я даже как-то не подберу), Серго нашел безошибочно правильную интонацию для разговора с учеными. Я встречался с ним в общей сложности раза три-четыре и всегда долго находился под светлым впечатлением от каждой встречи. Пришлось мне как-то обращаться к нему и по грустному личному делу. И тогда я особенно оценил его чуткость.

Доклады I конференции были изданы. Среди прочих докладов напечатан и мой. Строчками из него мне и хотелось бы закончить: по-моему, в них есть ощущение и личной молодости автора и дерзкой молодости нашей науки.

«Мы… должны произвести какой-то сдвиг. Сейчас лаборатории ученых, разрабатывающих новую теорию строения вещества, куют мощное орудие, которое позволит нам овладеть силами природы в большей степени, чем до сих пор это было возможно. Этим орудием должна полностью овладеть та страна, которая строит на совершенно новых основаниях свое социалистическое хозяйство, строит новую жизнь невиданных масштабов».

Семинар окончился. Усталый, перепачканный мелом докладчик разбирал бумаги, укладывая их в потрепанный рыжий портфель. В аудитории — одной из комнат здания Двенадцати коллегий, построенного Доменико Трезини еще при Петре Первом, было душно и сумрачно; слабый вечерний свет, проникавший сквозь запыленные стекла высоких стрельчатых окон, наполнял воздух синеватым туманом. Спустившись вниз по широкой лестнице с истертыми ступенями, я вышел на Менделеевскую линию и остановился посреди старых кленов, слегка одурманенный душистой свежестью тихого июньского вечера. В спокойном воздухе стоял запах молодой зелени, к которому примешивался едва уловимый влажный аромат моря.

За оградой послышались шаги, и в просвете между кустами возник силуэт прохожего.

— Яков Ильич! — окликнул я его. — Здравствуйте!