Лев Кокин - Пути в незнаемое

— Хорошо, — покорно сказал Яков Ильич, — везите нас к Летнему саду. Но почему вы думаете, что там будут пассажиры? Наверное, они еще не успели собраться, ведь мосты только что развели.

— Вот сейчас как раз пассажиры и будут — то есть те, кто до развода мостов опоздал. Человек — он же всегда до последнего дотянет. И получается, что одни успеют Неву перейти, а других уже и не пустят.

Рыбак отстегнул карабин и взялся за весла.

Френкель наклонился над бортом, чертя рукой по воде.

— Жаль, что здесь не водятся светящиеся бактерии, так же как в южных морях. Представьте себе, как это было бы красиво: белая ночь и светящаяся вода…

— Она и так светится. Посмотрите, все светится — и вода, и воздух, и небо.

— А воздух на самом деле наполнен светом. В нем, конечно, очень много влаги и частиц дыма, на которых сильно рассеивается свечение ночного неба…

Яков Ильич не удержался от искушения и, причудливо перескакивая с одного предмета на другой, начал рассуждать о засоренности воздуха больших городов, о размерах частиц аэрозолей, о красоте ленинградских закатов, о явлении рефракции, о цвете ночного неба и еще бог знает о чем…

Мы плыли посередине самого широкого места реки. Рыбак усиленно греб, борясь с быстрым течением.

— Смотрите, сломаете весла, — сказал я ему. — Они у вас гнутся в три погибели.

— Бывает и так. Но вы не бойтесь. Не потонем.

— Да мы не боимся. Ничего худого с нами не случится — разве что в залив унесет.

— А если далеко унесет, так как раз самое худое и выйдет, что только может быть. Поймают нас пограничники и сдадут куда следует. Будем потом всю жизнь доказывать, что мы хорошие.

— Так это можно сразу выяснить, кто мы такие.

— Вот, вот… Выяснят и спросят, с какой это радости мы ночью без весел по заливу плаваем? Темное дело…

— В том месте, где весла опираются на уключины, их, наверное, нужно было бы усиливать какими-нибудь металлическими полосками, — заметил Френкель. — Они перетираются и действительно могут сломаться.

— На уключинах весла чаще всего самые негодные гребцы ломают, — ответил рыбак, — те, которые ими впустую по воде полощут. А у настоящего, сильного гребца чаще случается так, что от весла только лопасть отлетает, то есть ломается оно у самой воды.

— Не понимаю, как это может быть, — забеспокоился Яков Ильич. — Ведь самое большое изламывающее усилие будет именно там, где весло касается уключины… — Он начал подробно расспрашивать рыбака о всех тонкостях обращения с веслами.

Разговаривая, мы добрались до причала у Летнего сада.

— Может быть, останемся здесь? — несколько нерешительно предложил Френкель, посмотрев на часы. — Плыть по Малой Невке — это долго. Правда, у нас дома сейчас никого нет и торопиться некуда, но все же следовало бы немного поспать. Вы не возражаете, Юра?

— Нисколько. Мне все равно.

Условившись с рыбаком о встрече по поводу копченых угрей, мы поднялись на набережную.

— А где же ваши пассажиры? — спросил Яков Ильич.

— Сейчас объявятся, — уверенно ответил рыбак. — Эй, кобельки, кому на тот берег? — заорал он словно иерихонская труба.

— Вот вам проза жизни, — сказал я.

Френкель усмехнулся:

— А может быть, наоборот — поэзия. Самобытная и родная, как говорил Саша Черный.

Мы пошли к Михайловскому замку. Тихие аллеи Летнего сада были наполнены дрожащим серебряным сумраком, из которого выступали, словно концентрируясь из слабого ночного света, вереницы мраморных статуй. Ощущение реальности утрачивалось, и у меня было странное чувство, что мгновение тому назад они жили и двигались и застыли, почувствовав наше приближение.

— Удивительно… — тихо сказал Яков Ильич. — Точно заколдованный лес… И жасмином пахнет.

— Его тут много вдоль Лебяжьей канавки…

— Запах жасмина приятен, но кажется каким-то бесконечно обыкновенным и наивным. Он чем-то напоминает мне заигранную мелодию. А я люблю экзотику — ароматы каких-нибудь диковинных трав и цветов.

Френкель рассказал, что у североамериканских индейцев существовал своеобразный способ фиксации в памяти дорогих им событий и переживаний. Юноша-индеец носил на поясе в специальных герметических капсулах, сделанных из кости или рога, набор веществ, обладавших сильным и характерным ароматом. И в те минуты, воспоминание о которых ему хотелось удержать на всю жизнь, он открывал какую-нибудь капсулу и вдыхал ее запах. Индейцы утверждали, что этот же запах мог потом, через много лет, пробудить необычайно яркие и живые воспоминания.

— Но прошлое воскрешают, по-видимому, не только запахи, — сказал, помолчав, Яков Ильич. — Я однажды как бы перенесся на мгновение на много лет назад, услышав после долгого перерыва голос Нильса Бора. У него совершенно особенная манера речи.

— В моем представлении Нильс Бор — это нечто почти мистическое… А знаете, Яков Ильич, мне кажется, что вы все же во многом неправы в своих рассуждениях о нашем восприятии квантовой механики. Ведь то, что мы не были свидетелями и участниками событий, связанных с ее возникновением, вовсе не означает, что мы не можем почувствовать всю ее необычность и какую-то, я бы сказал, своеобразную романтику.

— Этого я и не хотел сказать. Вы меня не совсем поняли — я, вероятно, недостаточно отчетливо выразил свои мысли…

Яков Ильич пояснил, что, в сущности, он говорил о двух совершенно различных вещах: об истории создания квантовой механики — о переживаниях и треволнениях первооткрывателей, ее творцов, и о последующем усвоении их идей более молодыми физиками. Френкель утверждал, что из его преподавательского опыта прямо следует, что философская сторона квантовой механики постигается с гораздо большим трудом и с некоторым сдвигом по отношению к ее формальной физико-математической части.

— Это объясняется еще отчасти и тем, что в сравнительно коротком курсе лекций нельзя сколько-нибудь подробно остановиться на философских вопросах квантовой механики, очень непростых и во многом спорных…

— То, что вы говорите, Яков Ильич, я, пожалуй, в полной мере испытал на собственной шкуре. Квантовой механикой я заинтересовался всерьез, вернее, как-то почувствовал ее уже после института, начитавшись всяких статей и книжек. И некоторые из них, как раз те, где говорится о философских вопросах, произвели на меня сильнейшее впечатление.

— А что именно? — заинтересовался Френкель.

— Пожалуй, работы Бора и Гейзенберга. По-моему, в них особенно отчетливо ощущается то самое, о чем говорили вы: проникновение в совершенно новый, страшно интересный, но недоступный воображению мир… Помните, у Грина, в «Фанданго», когда вспыхивает зеленый конус, герой подходит к удивительной картине, прислоненной к стене. Очарованный, он стоит перед ней, но ему хочется знать больше, чем он видит, и, сделав усилие — неуловимое и непонятное ему самому, он перешагивает раму и попадает в фантастическое царство… И у меня бывает такое же странное чувство: где-то совсем рядом скрыты удивительные вещи, я даже смутно вижу их, словно сквозь стекло, залитое дождем. И кажется, что стоит стереть эту пелену, и все станет отчетливым и ясным. Но она лишь меняет очертания, колеблется и не уходит, и я не могу уловить образы, которые возникают на мгновение и потом снова тускнеют… Я понимаю, что не следует искать зрительных представлений для явлений микромира, но не могу ничего с этим поделать — тут, вероятно, работает подсознание, какой-то старый и прочный инстинкт. И в результате возникает нечто похожее на бред…