Лев Кокин - Пути в незнаемое

— Нет, карп — рыба хитрая, — говорит Скачков, — это — мечта рыболова. Пацанам почти не попадается. Я и сейчас очень редко карпа ловлю.

Скачков ходит удить на Докучаевское море. Жаль, за весь сезон удается порыбачить раз пять-шесть, не больше.

И мне вдруг приходит мысль, что мы со Скачковым во многом похожи — детство, юность прошли почти в одних и тех же местах. Купянск и Валуйки — это же очень близко, в соседних областях — Харьковской и Воронежской. И поступать в институт обоим было нелегко — служащие. И оба с первого курса увлекались одной и той же наукой — ботаникой. Потом, после института, пути разошлись: Скачков стал агрономом, ученым, я — ботаником, позже литератором.

И мне уже трудно поверить, что мы познакомились только сегодня. Не хочется расставаться со Скачковым — неизвестно, удастся ли еще вот так ходить взад-вперед по дубовой аллее, лускать семечки, говорить, не думая ни о каком этикете, а только о том, о чем хочется. Но время позднее; Плеяды вон уже где… Пора прощаться.

Я спрашиваю Скачкова — с кем завтра встретиться, кто покажет лесные полосы.

— У нас есть отдел пропаганды, есть специальные экскурсоводы, но вам лучше всего познакомиться с Шаповаловым Андреем Андреевичем. Он лесовод, живая история Каменной степи, ученик Высоцкого. С Каменной степью связан дольше всех — с тысяча девятьсот двадцать третьего года. Почти полвека. Приходите в институт к двум — после обеденного перерыва. Я вас познакомлю.

— Как вы думаете, что здесь раньше было?

Я оглядываюсь. Что было… Степь, конечно. Степь есть, степь и была, не очень ровная, всхолмленная, с мелкими западинами.

— Ага. Вот и попали впросак, — Андрей Андреевич Шаповалов смеется. Он всегда задает этот вопрос экскурсантам. Все попадают впросак. — Овраг был, огромный, глубокий, очень агрессивный — все время ширился, углублялся. Докучаевцы назвали его — «Дарьяльское ущелье».

Да, трудно поверить, а было именно так: каждую весну размывали бурные паводковые воды овраг, он становился все глубже, мрачнее, зловещее — степное «Дарьяльское ущелье», на дне до поздней весны грязный, ноздреватый снег, на склонах, как на стене шурфа-гиганта, почвенные горизонты — от верхнего, почти метрового, гумусового, черноземного, до нижнего — подстилающего, до древних, желтых, аллювиальных глин. Мутные, быстрые невидимые ручьи глухо урчали в недрах оврага, вгрызались в почву. Склоны рушились, овраг из года в год рос, грозно надвигался на поля, бедные иссохшие поля, вечно страждущие от засухи.

И вот оврага нет — пропал. Осталась мелкая ложбинка, слегка всхолмленная земля. На пологих склонах ее роща: дубы, старые, семидесятилетние; ровные, мощные стволы высоко подняли густые, в толстой коричневой листве, широкие кроны; среди дубов золотятся полусквозные березы. Их мало. Век березовый короче дубового. Живут самые стойкие, самые крепкие. Но и им жить недолго. Останутся дубы. Медленно будут расти ввысь, набирать годовые кольца. Сколько лет простоят они здесь, на месте бывшего «Дарьяльского ущелья», которое сровняли со степью, не оставив о нем и помина? Кто знает…

В Усманском лесу я видел трехсотлетние дубы. Они не очень высоки, но стволы их страшной толщины — самый мощный мы вчетвером еле обхватили, взявшись за руки. А в подмосковном Коломенском, в царской вотчине Алексея Михайловича, четырем дубам по восемьсот лет.

Этим всего семьдесят с хвостиком. Деревья в расцвете сил. Жить и жить…

— Хороши, — Шаповалов подходит к крайнему дубу, медленно проводит рукой по стволу. Серая шероховатая кора тепла на ощупь — день погожий, ясный. Но мне кажется — не солнечные лучи нагрели кору, а неиссякаемая жизненная сила, наполняющая могучее дерево.

Я смотрю на Шаповалова. Он и эти дубы — почти ровесники. Он — ветеран Каменной степи. Когда в двадцать третьем году приехал сюда еще практикантом, деревья были совсем молодыми, тридцатилетними. Не дубы — дубки. Но оврага уже не было. Деревья одолели его очень быстро. Овраг зарос. Осталась неглубокая Хорольская балка. Овраг был сухой, только в ливни да в паводок видел воду. Она появлялась ненадолго — мутный ревущий поток вгрызался в дно, размывал землю. Потом все стихало — до следующего ливня, до будущей весны.

Когда овраг зарос, на дне его пробился маленький, очень холодный родничок. Грунтовые воды поднялись под пологом леса. Родничок и сейчас есть. Ночью слышен его тихий голос.

— Вы — ботаник, вам это интересно, — говорит Шаповалов, — смотрите, как четко, по зонам распределена здесь травянистая растительность. Режим влаги диктует свои законы.

Да, отдельные зоны даже сейчас, в октябре, резко различаются по цвету: в низине густо кустится болотная осока, ситник. Выше — луговые злаки — белица, лисохвост, тимофеевка; они еле различимы: колоски осыпались. Луговое разнотравье тоже высохло — торчат сухие прутики. Еще выше на склоне, на опушке рощи — лесные растения, эти с листьями: зверобой, папоротники, хвощи.

Когда был овраг, ничего этого не было; лес привел с собою родник, привел эти разные, непохожие друг на друга травы.

Я присел на корточки, роюсь в ломких стеблях; вспоминаю старину, пробую по вегетативным признакам определить виды.

Шаповалов стоит рядом, ждет. Высокий, седой, сутулый, в очках, в старомодном длиннополом пальто, в широкополой шляпе; в руках березовый прутик. Объясняя, показывает, как указкой.

Когда мы утром знакомились в институте, потом ехали сюда, я думал — хорошо, что с нами вездеходный «козел», — другая машина останавливалась бы на проселке, к рощам иди пешком. Мне-то ничего, я пока в форме, а Шаповалову долго ходить нелегко.

Но вот я поднялся с земли. Шаповалов идет впереди, взошел на одну гряду, на другую. Я убыстрил шаг — сейчас обгоню и обожду на гребне. Нет, идем вровень. Третий взгорок. Он круче остальных. Не останавливаясь, не умеряя шаг, Шаповалов как по ровному взошел, оглянулся — я чуть отстал, немного — шага на два. Он улыбнулся уголком рта — видно, угадал мои мысли. А может, проверяет себя?

Не так давно он сильно болел; болезнь оказалась тяжелой, очень редкой.

На Сорок четвертой полосе, заметил Шаповалов, вдруг стали суховершинить дубы — прекрасные, мощные дубы первого бонитета. В чем дело? Стал рыть шурфы — нет ли засоления, переувлажнения? Нет, везде обычный чернозем, но в шурфе почему-то пахнет грибами. Откуда им быть на такой глубине? И вдруг закашлялся, выступили слезы. Решил — простуда, пройдет.

На другой день снова в шурф, хотя кашель мучит, сил нет.

Вынул нож, стал отрывать дубовые корни, а они — в язвах, ткань мертвая, кусками отваливается. Содрал корни, отправил в Институт защиты растений.

А ему становилось все хуже. Пропал голос, по ночам не спал, задыхался от кашля. Решил — рак горла. Вызвал из Куйбышева сына-офицера. Сын приехал, увез с собой в госпиталь. Там установили — горло поражено микробами с дубовых корней.