Лев Кокин - Пути в незнаемое

— В лес въехали — чувствуете? — Николай Яковлевич повернулся ко мне, и я увидел, что он улыбается, впервые за всю дорогу.

С обеих сторон обступили нас темные лесные стены, сплошные, без просвета. Потом пронеслись маленькие деревянные домики, и впереди возник трехэтажный дом. В белом луче мелькнул на мгновение гранитный Докучаев со сбитой набок ветром каменной бородой.

«Волга» стала. Навстречу шагнула женщина.

— Я заведующая гостиницей. Сейчас вас устрою; звонил Игорь Александрович Скачков, наш директор.

Ага! Значит, хозяин «Волги» из Воронежа уже сообщил о нас.

Мы вошли в подъезд, поднялись по ступенькам. Заведующая открыла дверь, щелкнул выключатель. Что это? Где же многолюдный номер, койки в ряд, домино, дым коромыслом?

Стосвечовые лампы льют тихий белый свет на ковры, на хрусталь за стеклянной дверцей венгерского серванта, отражаются в громадном — от пола до потолка — трюмо.

Я растерялся.

— Это частная квартира?

— Нет, гостиница. К нам приезжают ученые из Москвы, из Ленинграда, из-за границы. Теперь вот вы приехали, — заведующая улыбнулась, — располагайтесь; есть ванная — можно помыться. — Она протянула ключ. — Будете уходить, запрете. Куда положить, сейчас покажу. У нас спокойно — воров нет, все свои люди.

— Хотите семечек?..

Уже минут пять я слышал из темноты тихое щелканье, но, ей-богу же, даже в мыслях не было, что Игорь Александрович Скачков — директор Института сельского хозяйства центрально-черноземной полосы имени Докучаева, профессор, доктор наук, заслуженный агроном республики — «лускает семя», как говорили у нас на Украине. Оказалось, «лускает».

В темноте Скачков толкнулся мне в бок рукой с семечками, потом левой рукой нашел мою правую, всыпал полную горсть.

— Пожалуйста. А я все не решался предложить. Московский писатель… еще обидится.

«Обидится»… Как же! Я с наслаждением грызу крупные сухие семечки, громко сплевываю шелуху. Сколько же это лет я не грыз семечек? С тридцать девятого, как перебрался в Москву из Харькова? Да нет — раньше: в Харькове тогда уже не грызли, стеснялись. Значит, этот подсолнуховый запах, этот вкус в последний раз ощущал я во времена почти доисторические, времена туманной юности, — когда жил в Купянске — маленьком районном городке на Харьковщине. Там в те поры «лускать» не стеснялись, это еще не считалось, как позже, дурным тоном.

— Есть еще, Игорь Александрович?

Он обрадовался:

— Есть, есть, у меня полный карман. Вот, пожалуйста.

Мы идем по темной аллее. Кругом пусто, людей нет: кто в кино, кто дома.

По вечерам после работы Скачков гуляет — неважно с давлением, надо ежедневно хоть час дышать свежим воздухом.

— Я ставлю себе задачу — пятьдесят раз пройти по аллее. Это примерно по сто шагов. Всего на круг три километра. Неплохо, если бы регулярно…

Но беда в том, что проходить эти километры Скачкову удается далеко не регулярно.

Работа института начинается ровно в восемь. Годами заведено: руководство не опаздывает. Директор приходит вместе со всеми. А вошел в кабинет, и колесо закрутилось: утренняя почта, телефонные звонки — местные, междугородные, прием сотрудников по всяким делам, а сотрудников в институте свыше двухсот — лаборанты, аспиранты, кандидаты наук, доктора наук. После обеденного перерыва — прием рабочих, служащих. Скачков не только директор, он депутат. Идут с любым вопросом — диапазон широкий: от поступления на работу до семейных свар. А вечером надо читать и писать. Читать новые работы других ученых, писать свои. Они — в плане.

Я слушаю и пугаюсь: не окажется ли эта случайная встреча последней? Смогу ли я втиснуться в плотный график директорского рабочего дня? А без разговора со Скачковым как обойдешься? Он старожил, двадцать лет в Каменной степи, всех и все знает. Но Скачков пока не рассказывает, он расспрашивает, только расспрашивает о литературе, о писателях. Когда-то давно, в молодости, сам пробовал писать стихи. Многие пробовали, только не у всех получалось, но интерес к литературе не пропал.

Тогда я сразу, без всякого перехода говорю:

— А как вы попали в Каменную степь? Когда вы впервые о ней услышали?

Он молча замедляет шаг; громче шуршат под ногами палые дубовые листья. В тишине сильнее кажется их крепкий, всегда волнующий запах.

— Услышал впервые в армии — в блиндаже, на фронте. Странно, правда? Сам воронежский, из Валуек родом, а о Каменной степи не знал. И вот блиндаж, не за горами конец войны, но бои идут тяжелые, немцы сопротивляются. И вдруг — полковая рация, далекий голос московского диктора рассказывает о Каменной степи; «Каменная», мол, она теперь только по названию. И тут, мелькнуло — это же все рядом с Воронежем, с моим домом! А я, агроном, доцент сельхозинститута, даже не был там, не видел докучаевских полос. И как никогда захотелось выжить, остаться в живых, чтобы потом работать в Каменной степи, только там.

Мои глаза уже привыкли к темноте. Хорошо видно его лицо, не по годам молодое — пятьдесят два не дашь, большое лицо украинского типа — дед наверняка был просто Скачко, — глаза тоже большие, черные, речь южная, быстрая, порывистая, с мягким «г», с неожиданными перескоками от темы к теме. Ничего нет от солидности, размеренности, от внушительной повадки человека с положением, с весом. Такого навряд ли боятся даже те, на кого подчас следовало бы нагнать страху; к такому смело идут в кабинет в любое время с чепухой, с мелочами; знают по опыту — не выставит. Нет, только вздохнет, скажет тихо: «Пожалуйста, что у вас?» — и отложит важное, не терпящее отлагательства дело. Возможно, во вред этому делу отложит, без надобности отложит и займется чепухой, мелочами, которыми мог бы заняться завхоз. А потом дома, до поздней ночи, будет сидеть за отложенным делом, сидеть до тупой боли в затылке, когда ничего уже не соображаешь и надо немедленно ложиться, а то завтра будет совсем плохо… Слабость характера? Может быть, не знаю… Но мне еще в Воронеже говорили, как этот тихий, мягкий Скачков в лихую годину один как перст осмелился выступить в защиту Каменной степи и отвел от нее страшную беду, уготованную было докучаевскому детищу людьми, всесильными в ту пору в науке, да и не только в науке…

Донкихотство? А может, все-таки мужество, честность? Лучше пропасть, чем смолчать, помириться с неправдой.

…Как приходит человек к науке? У каждого свой путь. Он пришел благодаря цыплятам и кроликам. Еще в школе создали сельскохозяйственный кружок, назвали его школьным колхозом, чтобы ребята всерьез взялись за дело. Директор купил сотню яиц, ребята заложили их в самодельный инкубатор. Дело было совсем новое, поэтому особенно интересное. В подвале на каменный пол налили воды — нужна влажность воздуха. Подогревался инкубатор большой керосиновой лампой. Установили круглосуточное дежурство. Ночь напролет сидишь у лампы, прикованный к табурету. Ноги на кирпичах, кругом вода. Сидишь, смотришь на лампу. Она должна гореть ровно, равномерно нагревать яйца. Нарушится режим — все пропало: снова покупай яйца. Так рождалось терпение, упорство, ответственность за порученное дело. Где сейчас те птицеводы? Кто знает… Но несомненно одно — ночи возле лампы на залитом водой подвальном полу запомнились и, думается, были небесполезными для будущего, каким бы оно потом ни оказалось.