Лев Кокин - Пути в незнаемое

«Ты пойми, — сказал мне в частной беседе приятель-экономист, — весь секрет современного руководства хозяйством страны в том, чтоб научиться сочетать саморегулирование в масштабах отдельных предприятий с централизованным воздействием в масштабах государства. Когда человек только выучился ездить на велосипеде, он сжимает руль изо всех сил. Потом он мало-помалу начинает ощущать, что в этом двухколесном устройстве есть громадный запас устойчивости, что руль нужно держать свободно, без напряжения. С этого момента человек начинает себя чувствовать в седле спокойно и уверенно. Теперь он сможет ездить по самым трудным дорогам». Именно в этом, в уточнении основополагающих понятий экономической науки, состоит главная ценность математического образа мыслей. И дальнейшие успехи математической экономии зависят не столько от количества и качества применяемых электронных машин либо от изощренности математического аппарата, сколько от готовности экономистов придать своим главным концепциям больше определенности, строгости.

«Успехи математической физики вызвали у социологов чувство ревности к силе ее методов — чувство, которое едва ли сопровождалось отчетливым пониманием истоков этой силы. Развитию естественных наук сопутствовало широкое применение математического аппарата, ставшее модным и в общественных науках. Подобно тому, как некоторые отсталые народы заимствовали у Запада его обезличенные, лишенные национальных примет одежды и парламентские формы, смутно веря, будто эти магические облачения и обряды смогут их сразу приблизить к современной культуре и технике, так и экономисты принялись облачать свои весьма неточные идеи в строгие формулы дифференциального и интегрального исчислений. Поступая таким образом, они явно обнаруживают свою недальновидность».

Эти «жестокие» слова принадлежат одному из виднейших математиков нашего времени, «отцу кибернетики» Норберту Винеру. Его предостережение звучит сейчас чрезвычайно своевременно. Ведь математическая экономия сделалась модной, и потому явились легионы охотников, которые стараются нарядить свои обветшавшие идеи в математические одежды.

Наше государство, бывшее прежде великой державой лишь благодаря размерам территории и многочисленности населявших ее народов, сделалось сейчас одной из величайших промышленных стран мира. Это произошло так быстро, что мы еще, может быть, не успели осознать особенности своего нового положения. В наших экономических представлениях, дискуссиях, понятиях еще не всегда есть та широта и масштабность, которые соответствуют реальности экономической жизни СССР.

Эта реальность и должна быть осознана нашими экономистами; не из простой любознательности, а для того, чтобы обеспечить устойчивое развитие великой страны в неустойчивом мире, который нас окружает…

Есть в математическом образе мыслей еще одна сторона, о которой прекрасно написал замечательный советский математик А. Я. Хинчин: «По моему многолетнему опыту работа над усвоением математической науки неизбежно воспитывает — исподволь и весьма постепенно — целый ряд черт, имеющих яркую моральную окраску… Это очень радостная и морально возвышающая картина, когда человек постепенно преодолевает в себе отвратительную мещанскую привычку подчинять законы мышления своим личным, мелким, корыстным интересам, теоретически защищать все то и только то, что ему практически выгодно; когда он научается уважать объективную правильность аргументации как высшую духовную и культурную ценность и все чаще и со все более легким сердцем жертвовать ради нее своими личными интересами».

Современная психология с несомненностью установила, что процесс осознания новых идей затрагивает самые глубокие основы личности человека, — его этику, мораль, его сознательные и бессознательные эмоции. И в этом отношении ученый-экономист ничуть не отличается от любого другого человека. Ему требуется столько же терпения и мужества, и путь его так же нелегок и нетороплив.

Это медленное, но неуклонное продвижение современной экономической мысли вызывает глубокое уважение к экономической науке и уверенность в ее мощи…

В конце октября день уже порядком убавляется. И когда московским журналистам, аккредитованным в Воронеже, наконец-таки удалось достать для меня «Волгу», было уже четыре часа. Я забеспокоился: сто восемьдесят километров — не близкий путь, тем паче, что шофер Николай Яковлевич бывал в Каменной степи лет шесть назад, а в пятьдесят четыре года память у человека уж не та…

— Не будем плутать?

— Не должны бы.

По неопределенности ответа я понял: Николай Яковлевич, подобно мне, допускает печальную возможность проблуждать по безлюдным ночным проселкам долгие часы.

Да, дела невеселые… Оказывается, о Каменной степи даже здесь, рядом с нею, почти не знают. Не лучше, чем в Москве, где мой приятель-литератор, узнав, куда я еду, уверенно сказал:

— Ага, Каменная степь… Как не знать! Это же в районе Голодной степи.

Другой не менее авторитетно отнес ее в Калмыцкую АССР.

Третьего варианта я не стал ждать. Я-то твердо знал, где Каменная степь, знал давно — ровно восемнадцать лет.

Погожим московским утром достал я из почтового ящика свежую «Правду», увидел: через всю полосу протянулась фотопанорама. До самого горизонта уходят бескрайние степные дали. И эти дали перекрещивают, вклиниваются в них необычные, узкие, длинные леса. Не молодые посадки, нет, а именно леса — рукотворные, человеком созданные дубравы, уже многолетние, густые, давно живущие на земле.

На переднем плане светлел пруд, большой как озеро. Он тоже был сделан человеком.

Восемнадцать лет прошло, а я все помню день этого первого заочного знакомства.

…С глухим рокотом катит вперед «Волга», хмуро молчит голодный Николай Яковлевич, — он не успел пообедать, перехватил чего-то на ходу, а ему еще сегодня возвращаться в Воронеж.

Кругом совсем темно. Погасла вдали багровая полоска. Сейчас там такое, как везде, обыкновенное темное небо, звезды. Их уже много, взошли все, сколько положено в девятнадцать часов девятнадцатого октября. Боковое окошко опущено, сверкают вверху в полную силу завсегдатаи нашего неба — обе Медведицы, Кассиопея, Цефей, а с востока медленно выползает огромная трапеция — Большой Лев.

Вдруг пыльный луч выхватил невысокий столбик, поперечную стрелку указателя. Мы остановились. Слава богу! — едем правильно. На стрелке черным по белому: «Таловая — 3 километра». Сразу повеселел Николай Яковлевич. Он помнит — от Таловой до Каменной степи считанные километры. Промелькнули дома, элеватор, поднятый шлагбаум — станция Таловая. Вот и она позади. Мы снова на шоссе. И тут внезапно, сразу заслонив горизонт, возникла впереди темная стена. В окошко ударил свежий воздух, легкий ночной ветер, прохладный, как бы даже влажный. Сразу очистились от пыли, далеко и бело протянулись широкие лучи фар.