Лев Кокин - Пути в незнаемое

Восемнадцатого сентября 1918 года профессор физики Иоффе стал заведовать физико-техническим отделом Государственного рентгенологического и радиологического института; об учреждении института сообщила газета «Северная коммуна» (Известия Петроградского Совета рабочих и красноармейских депутатов) в подписанном народным комиссаром по просвещению Луначарским уведомлении. Дата оказалась значительной не только для личной анкеты профессора. Пожалуй, от этого дня справедливо начинать историю советской физики — от восемнадцатого сентября, когда профессор Иоффе стал заведующим отделом… и его единственным сотрудником.

Где было взять остальных?

Ответить на этот вопрос казалось не так уж трудно. Ответ представлялся профессору ясным, определенным: мысли его обратились к физическому семинару, который он прежде вел в Политехническом институте.

…Шестнадцать лет минуло с того времени, когда, только что став инженером, Иоффе уехал из Петербурга в Германию, и двенадцать лет, как он вернулся физиком, доктором философии Мюнхенского университета. Но что было много важнее этого украшавшего визитную карточку звания, он вернулся в Россию учеником и сотрудником Вильгельма Конрада Рентгена — ученого, который, по словам Иоффе, «больше, чем кто-нибудь из современников, способствовал созданию новой физики нашего столетия — физики элементарных процессов и электронных явлений».

Иоффе получил свой докторский диплом в Мюнхене в июне 1905 года; в том же июне сотрудник патентного бюро в Берне Эйнштейн послал в берлинский журнал «Анналы физики» статью о теории относительности. Вестником бури вернулся Иоффе в Россию.

В среде петербургских физиков еще сильны были традиции XIX века и даже скорее его середины. Наивысшим достижением считалось повторение эксперимента, описанного в лондонском «Философикл мэгэзин». «Не лучше ли ставить новые, еще не разрешенные вопросы?» — однажды спросил Иоффе профессора Хвольсона. «Разве можно придумать в физике что-то новое! — воскликнул профессор. — Для этого надо быть Джей-Джей Томсоном или Резерфордом!» Но молодой экспериментатор, начиненный идеями новой физики, «вестник бури» в скромной должности лаборанта решился продолжить начатые у Рентгена исследования… И когда в 1913 году ему поручили читать лекции в Политехническом институте и в университете, — на лекторской кафедре, как за лабораторной установкой, он остался тем же вестником бури.

Физика доставалась его слушателям из первых рук, и каких рук! Этот человек «видел» электрон, он сумел с необычайной ясностью подтвердить существование этой мельчайшей, недавно обнаруженной частицы материи. Его опыты поражали воображение коллег и окружали его ореолом в глазах студентов. И когда он пригласил поработать в лаборатории двоих из тех, кто слушал курс его лекций, они согласились без колебаний. Политехник Петр Капица начал мерить магнитный момент подвешенных капель по методу Эренхафта, а универсант Николай Семенов занялся проверкой теории электронного удара. Он работал в университетской лаборатории и нередко слыхал от профессора о другом лаборанте — дипломнике, работавшем в лаборатории Политехникума. Знакомство их состоялось 30 апреля 1915 года в Большой аудитории университетского Физического института. Прямоугольный амфитеатр, начавшись под самым потолком, круто спускался к кафедре, а над скамьями темного дуба возвышались на сей раз не студенческие тужурки — большей частью профессорские сюртуки. Ждали диспута по диссертации приват-доцента Иоффе, представленной для соискания степени доктора физики.

Бюсты Ньютона и Фарадея выступали из стены по сторонам большой черной доски, исписанной четким почерком Иоффе. Рядом с бюстами, чуть повыше, укреплены были доски с текстами: три закона Ньютона по-латыни, три закона Фарадея по-английски. В этот день о диссертации Иоффе говорились многозначительные слова: произведенная при помощи самых простых средств экспериментальная работа может быть уподоблена работам Фарадея…

К семинару Иоффе начал готовиться еще весной. Вероятно, ему самому не хватало общения с увлеченными физикой людьми — этих вольных диспутов, этих стихийных сражений слов, мыслей, фактов, где обрывок идеи зачастую важнее тома выкладок… Ему так не хватало мюнхенского кафе «Лютц» на Хофгартен, где при активном его участии образовался в свое время клуб физиков. Ему так не хватало любимого им Эренфеста, ставшего единственным из друзей, к которому Иоффе обращался на «ты».

…Разве мог он подумать тогда, что одиннадцать молодых людей, способных, любящих физику, подающих надежды, сыграют в его жизни роль не менее важную, чем Эренфест? Он собрал их со скромным намерением разобрать литературу по тем вопросам, какими они занимались. «Это будет одинаково полезно и мне и ученикам», — написал он осенью шестнадцатого года.

А лет сорок спустя он писал:

«В 1916 году я проводил семинар, в котором разбирался вопрос о природе сил, удерживающих электроны в металле…

Каждый участник выдвигал свое объяснение и обосновывал его.

1) Я. И. Френкель развил… представления, которые затем легли в основу теории Френкеля.

2) Н. Н. Семенов… развивая свои идеи, создал новый важный раздел химии — химическую физику.

3) П. И. Лукирский заинтересовался вопросами, которые определили направление его дальнейшей деятельности, за которые Лукирский был избран в число академиков…»

«Это был самый замечательный семинар, который мне вообще довелось видеть, и ни один семинар не дал мне больше, чем этот…» — вспоминает младший из «семинаристов», тогдашний студент Дорфман. Ему, второкурснику, было в ту пору восемнадцать лет, и он одолевал профессора бесчисленными вопросами. Даже карикатура появилась в факультетской чертежке: по коридору мчится профессор Иоффе, а за ним бежит Дорфман, стараясь вопросом зацепить его за ногу. Потому, вероятно, и пригласил Иоффе к себе в семинар надоедливого студента, что считал любопытство свойством для ученого необходимым и важным… Студент электромеханического факультета Петр Капица тоже ведь обратил на себя внимание профессора подобным же образом…

Собирались по вечерам, обычно раз в неделю, в библиотеке кафедры физики, в дальнем крыле главного корпуса Политехнического института. Кто-нибудь читал обстоятельный доклад, потом начиналось обсуждение. Оно затягивалось иногда до поздней ночи, и только опасность идти в город пешком — трамваи по ночам не ходили — заставляла прерываться на полуслове. Впрочем, не замолкали и расходясь — «городские» доспаривали на трамвайной остановке и в полупустом последнем трамвае.