Лев Кокин - Пути в незнаемое

А у древних говорили — «philobiblos». Так у Страбона, например, — географа, жившего в I веке нашей эры, упоминается о некоем Апелликонте, который больше был филобиблом (любителем книг), нежели философом (любителем мудростей). А в третьем веке Дамофил, создав труд по библиофильству, назвал его «Филобибл, кн. 1, о книгах достойных приобретения». Но это отнюдь не первое сочинение подобного рода, которое дошло до нас хотя бы в упоминаниях. Веком ранее Геренния Филон написал двенадцать томов «О приобретении и выборе книг». К сожалению, уцелели только отрывки из тома девятого… А если попытаться проникнуть еще дальше в глубь веков, то окажется: еще до нашей эры ученик Аристотеля — Артемон, быть может не без ведома и помощи учителя, написал трактат «О собирании книг», «О пользовании книгами»… И у библиофилов принято вести свое летосчисление с четвертого века до нашей эры, с самого Аристотеля, которого они считают отцом научного библиофильства и книговедения вообще. Конечно, этому великому мыслителю повезло, как никому в мире из библиофилов-филобиблов: среди его учеников был Александр Македонский! А что стоило Искандеру в любой завоеванной им стране приказать разыскать любую книгу, которой не хватало в коллекции его учителя… Но Цицерон, хотя и не было у него таких возможностей, как у Аристотеля, все же соперничал с ним в собирании книг. Он тоже был страстным библиофилом, и, когда его книги, которыми был завален дом, были наконец расставлены в надлежащем порядке, он написал своему другу Аттику: «Мне кажется, мой дом обрел разум…»

Сколько удивительных и грустных историй, ставших легендами, можно было бы рассказать о библиофилах всех времен и народов. И наверное, можно было бы уйти куда далее времен Аристотеля, вспомнив, например, о библиотеке египетского царя Аменофиса III, умершего более трех тысяч лет тому назад, или ассирийского царя Ашшурбанипала (668–631 годы до н. э.). Но цари-библиофилы — это категория библиофилов особая, и, конечно, библиотеки свои они пополняли за счет тех библиофильских коллекций, которые собирались книга за книгой в течение всей жизни библиофила, ценою многих лишений, ценою душевного горения… И как трагична судьба большинства из этих коллекций! Войны (сколько их было!). Наводнения. Пожары. Землетрясения, которые разрушили целые города. Костры инквизиций. Прихоти тиранов. Массовое сожжение книг в двадцатом веке нашей эры на площадях в Германии, под песнопения и факельные шествия. И — на другой социальной почве — бесчинства дикарей «культурной революции», от которых где-то в Пекине, Ханькоу или Циндао библиофил, рискуя своей жизнью, спасает сокровища культуры…

Но если коллекции библиофилов и не гибли от «меча и пожара», то после того, как создатели их переходили в мир иной, коллекции эти чаще всего рассыпались. Так было с библиотекой Ричарда де Бери: по непонятным причинам она так и не попала в Оксфорд. Так было с уникальным собранием Соболевского. После внезапной его смерти библиотека его была продана с молотка лейпцигским букинистом, который купил ее у наследников. И книги, собранные Соболевским в разных странах, в разных углах земного шара, снова разбрелись по миру. И сколько подобных грустных историй можно было бы рассказать…

Коллекции гибли. Рассыпались… Но все равно они оставляли после себя след. Они сохранялись в памяти современников, в их воспоминаниях, письмах, в библиографических заметках, в книгах. Коллекции эти обогащали сопричастных к ним и, конечно, играли определенную роль в культурной жизни своего времени. И должно быть, случалось и так, что, рассыпавшись, эти коллекции, вернее, книги из этих коллекций потом вновь собирались, частично, конечно, в иных композициях, в иных сериях, иными библиофилами, иного времени… Умирал старый библиофил, терзаясь мыслью о судьбе своего собрания, а новоявленный библиофил уже барахтался в пеленках. И проходило время, и подрастал он, и начинал собирать книги. И то же горение и трепет, и бесконечные поиски, и радость находки, и горечь потерь… И те же книги, отлежавшись где-то, заброшенные и ненужные, в пыльных и темных углах, покрытые паутиной и забвением, снова отогревались в руках библиофила, и снова собирались воедино, и снова служили украшением коллекции, которая снова потом рассыпалась, и снова приходил кто-то, и снова начинал все сначала, и снова все возвращалось на «круги своя»… Ибо одни и те же страсти терзают человечество, и жизнь человека движется по одним и тем же законам…

«Когда мы возвращались из Греции в Италию и прибыли в Брундизий, то, выйдя на сушу, пошли гулять по этой знаменитой гавани, и вот мы видим пачки книг, выставленных на продажу. Я тотчас с жадностью устремляюсь к ним. Все эти книги были греческие, полные чудес и баснословия: неслыханные, невероятные факты, старые писатели немалого значения. Но от продолжительного лежания свитки покрылись грязью и имели внешность и вид отвратительные. Все же я подошел, спросил про цену и, пораженный удивительной и неожиданной дешевизной, покупаю массу книг за небольшую сумму и бегло просматриваю их в две следующие ночи…»

Кто написал эти строки? Когда? Папа Николай V, украсивший стены Ватикана книгами? Может, это он попал в своих странствиях в гавань Брундизий? Или это был Ричард де Бери, которого английский король Эдуард III посылал со всякими миссиями в чужеземные страны… И переводчик смягчил стиль его письма… Или это из записей Соболевского, который так любил старинные книги? Или этот отрывок принадлежит перу Анатоля Франса? Или, может быть, Герцену?.. Да нет. Это написал восемнадцать веков тому назад Авл Геллий, римский писатель!

Да, и тогда были уже книжные развалы и букинисты торговали книгами!.. Интересно, торгуют ли теперь в этой гавани Бриндизи книгами?.. Когда в Париже подходишь к ларям букинистов, расположенным на набережной Сены, то кажется, что это те же самые лари, под теми же самыми старыми зонтами, да и букинисты те же самые, о которых нам рассказывал и Бальзак, и Анатоль Франс… И так нам знакома эта набережная, словно мы были здесь уже раньше, в какой-то другой нашей жизни… И как жаль, что в новой Москве не осталось места ни для книжных развалов, ни для подлинных букинистических лавок, да и сами букинисты повывелись! А как взахлеб вспоминают старые москвичи-книголюбы об этих книжных развалах, которые были и у китайгородской стены, и у Сухаревской башни…

В 20-х годах Тарасенков еще застал эти книжные развалы. Он жил тогда в переулке у Сухаревской площади и бегал в школу на Садово-Спасскую мимо этих книжных развалов. Книги были навалены прямо на брезенте на тротуаре, и прохожие запинались о них. И он мальчишкой мог часами просиживать на корточках, рассматривая книги, пока букинисты не прогоняли его. Книги тогда шли за бесценок, любая книга — десять копеек. Ценились только учебники. Но он не мог покупать книг, он был из очень бедной семьи. Потом, живя в детдоме, учась в техникуме, в университете, он тоже не очень-то мог покупать книги, но все равно — его любимым занятием было посещать букинистов у китайгородской стены, у Ильинских ворот. Ему тогда уже доставляло удовольствие перебирать книги, листать страницы, брать в руку книгу, которой он хотел бы обладать…