Иван Бабушкин - Воспоминания И. В. Бабушкина

Отпугнувший меня на первых порах Ф., конечно, не оставил нас без внимания. Он старался при - всяком возможном удобном случае влиять на нас и растолковывать непонятные для нас вопросы. Он производил на нас сильное впечатление, и мы его прозвали Патриархом, чувствуя к нему особое уважение. Помню, что как-то, в скорости по прочтении первого нелегального листка, мы с Костей отправились к Ф. на квартиру. Это было темное помещение, кажется, в две комнаты, по цене очень дорогое, но ужасное по своему внутреннему виду, что особенно сильно на меня подействовало. Помню’, что я для такого случая оделся довольно прилично: в крахмальную рубашку и т. п., но как квартира, так и обитатели ее как бы говорили против моего костюма, и я почувствовал себя неловко, виновато, проклиная свою крахмальную рубашку. Я решил на следующий раз одеться попроще, да подумывал уже и совсем забросить эту щеголеватость, хотя впоследствии изменил такое решение.

В этой же квартире я впервые в моей жизни встретился с интеллигентом, которого мы называли П. И. ’)• Он оставил во мне навсегда самые наилучшие воспоминания о себе; он был первым человеком из тех, кого я знал, который шел к рабочим исключительно с целью нести им знание и понимание жизни, подвергаясь за это всяким лишениям.

Трудно передать, как глубоко мы с Костей ценили этих людей, особенно, если взять во внимание, что мы, неразвитые люди, не могли не чувствовать удивления тому, что люди из;

!) „Петр Иванович"—К, М, Тахтарев. <

другой среды бескорыстно отдают нам знания и пр. И после ■ более близкого знакомства с другими интеллигентами и учительницами мы еще долго не могли отделаться от этого чувства. Как тяжело было терять кого-либо из таких интеллигентов, за которых готов был бы понести что угодно, всевозможные тягости и лишения. Конечно, постепенно, часто встречаясь с интеллигентами, теряешь то особое чувство ‘к интеллигенту, как к особенному человеку, а одинаково чувствуешь потерю, как близкого товарища рабочего, так и товарища интеллигента, но это уже получается спустя продолжительное время знакомства с интеллигенцией, когда острое чувство, получаемое при первой встрече, притупляется, низ-водясь на обыкновенное искреннее чувство.

Как жадно мы с Костей прислушивались к разговорам во весь этот вечер первой встречи с П. И. у Ф., как страшно хотелось нам сделать что-либо особенное, но что именно— мы не знали и виновато смотрели, жадно вслушиваясь в разговор. Кроме нас было еще человека три и потом хозяин комнаты Ф.; помню еще одного человека, который, как оказалось, сделался впоследствии провокатором—это был К. г). Он пользовался особым доверием у нас с Костей, но только в самом начале нашего знакомства.

Я затрудняюсь теперь передать, насколько резко отличались наши взгляды от народовольческих тенденций, но что эти отличия проявлялись, то это я помню довольно хорошо. Как-то раз упомянутый интеллигент принес нам листок народовольческого содержания и, подавая его Ф., спросил, годится ли он для нас, социал-демократов. Видимо, листок был Ф. забракован, потому что мы его так и не читали и когда после спросили о нем, то получили ответ, что мол. де его нет. Не принимая деятельного участия в спорах между нашими и народовольцами, мы не видели и той разницы, которая была во взглядах, но все же склонялись на сторону с.-д., может быть под влиянием и Ф., и интеллигента и нашего хорошего знакомого 2). Народовольческие листки стали появляться у нас реже, тем более, что и сами сторонники народовольческой деятельности нам не особенно нравились) особенно не нравился Козлов, который, как я уже говорил, сделался впоследствии прохвостом. И еще больше не нравилось нам, что один из народовояьцев, работавший в одной с нами мастерской, постоянно в разговорах рисовал план убийства царя, но все это были только мечты и планы, а живой дея-

’) Козлов.

2) Агафонов.

тельности мы от наших народовольцев не замечали, и такого рода разговоры стали нам надоедать. Оно и понятно: если он действительно ярый сторонник убийства царя или кого-либо ему подобных, он должен быть заговорщиком и строгим конспиратором, если только ценит свой план и желает привести его в исполнение. Следовательно, он должен молчать о своей работе, и только если удастся план покушения, его будут чтить как героя, но большого влияния на массы его идеи не окажут, так как их и знать не могут. Большинство чтущих и то не будут его сторонниками. Но такого человека я не знал, а те, которых я знал, были просто любители поговорить о разных покушениях и ничего больше, и даже не старались как-будто пропагандировать свои идеи.

Поэтому для нашей пропаганды было достаточно нетронутых людей. Когда мы подходили к внушившему нам доверие человеку и предлагали книжку нелегальную, или легальную, или вопрос о школе, об учении, мы замечали, что ни-кто с ним так еще не заговаривал и не влиял на него, но свое влиянием мы считали недостаточным для убеждения человека, гораздо более нашего жившего на свете.

Как-то раз на работе я подошел к одному народовольцу, который передал мне фантастический план взрыва Зимнего дворца, с целью убить царя. Не придавая особого значения этому плану, я все же остановился на этой мысли, стараясь убедить себя, что план выполним. Существенным недостатком этого плана было то, что требовалось изобретение, да такое изобретение, до которого еще не додумался ни один человек, и потому план сам собою являлся простой выдумкой, но я сам не мог этого себе раз’яснить. В таком настроении я подошел к Ф. и в коротких словах передал ему мою беседу с народовольцем, рассказав об его плане. Он выслушал и хладнокровно ответил, что если кто хочет убить царя, то нечего об этом так много думать, а стоит только пойти на Невский,- нанять хорошую комнату или № в гостинице и застрелить царя, когда он поедет мимо. Люди воробьев убивают, неужели так трудно убить царя? Да такого здорового. Такой ответ меня положительно изумил, а ироническая усмешка на всегда очень серьезном лице Ф. очень пристыдила, и мне было страшно досадно за мою глупую голову, занимающуюся обсуждением фантастических планов, когда все это можно устроить так просто и верно.

Смущенный взглядом Ф. я ушел на свое место и решил больше с ним не говорить о таких вопросах, да и сам сильно охладел к ним, занявшись серьезно чтением книг и газет. Часто я даже засыпал на стуле, уткнувшись головой в книгу, а проснувшись торопливо гасил лампу, чтобы городовому или сторожу не бросался я глаза ночной свет из моей, комнаты.

Дни проходили за днями, и мне часто, почти ежедневно приходилось работать полночи и ночи и даже воскресенья, поэтому свободных часов для чтения не было, а немногие, изредка выпадавшие свободные минуты пролетали отчаянно быстро. Хотя годы мои были самые наилучшие, но все-таки чувствовалась какая-то особая усталость и изнуренность, что в свою очередь сильно отражалось на моем здоровье. Ф. никогда не работал ночной работы, и мы узнали, что у него ежедневно происходили столкновения с мастером, которые всегда кончались тем, что Ф. получал свой № и уходил домой. Это происходило только благодаря тому, что он был нужный работник и притом постоянно соглашался на получение расчета, когда его пытались этим стращать. Мое и Костино дело было совсем иное; нас могли заменить на другой же день новыми рабочими, и потому приходилось жить почти исключительно в мастерской и даже раза два в неделю ночевать под верстаком, чтобы не тратить время на ходьбу.