Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 40. Черный тюльпан. Капитан Памфил. История моих животных.

Этим объяснилось, почему он не позвонил.

Англичанин был щедрым и даже позаботился, перед тем как повеситься, оставить сверток с гинеями для Росного Ладана; но Росный Ладан не был бережливым. Настоящее дитя тропиков, он любил все блестящее, лишь бы оно сверкало, и ему было безразлично, медь это или золото, стекло или изумруд, блестка или рубин, страз или бриллиант; поэтому он потратил свои гинеи на то, чтобы покупать все блестящее, пропуская между покупками по несколько глотков рома, потому что Росный Ладан очень любил ром, о чем забыл сообщить мне Шеве, без сомнения подумавший, что я и сам это замечу.

Когда Росный Ладан — не скажу, что проел: бедняга был довольно слабым едоком — промотал свою последнюю гинею, он понял, что пора искать новое место.

Он был красивым, приветливым, с ясным взглядом и открытой улыбкой и вскоре нашел нового хозяина. Этот новый хозяин, оказавшийся французским полковником, увез его в Алжир. Там Поль почувствовал себя почти что дома. Алжирцы говорили на его родном языке или, вернее, он говорил на родном языке алжирцев, но более чистом и изысканном, поскольку он изучал арабский в первоисточнике его. Он провел в Алжире пять лет, и в эти пять лет милость Господня коснулась его, он был окрещен, получив имя Пьер, несомненно с тем, чтобы, как его святой покровитель, обрести возможность отречься от Бога трижды.

К несчастью, выбирая это имя, Росный Ладан забыл, что его носил и хозяин. Полковник, не желая иметь слугу, которого звали бы так же, как его самого, лишил Росного Ладана имени Пьер и назвал его Полем, подумав, что ему должно быть приятно перейти от покровителя, держащего ключи, к покровителю, держащему меч.

Когда истекли пять лет, о которых мы уже рассказали, полковник получил отставку; он вернулся во Францию, чтобы выразить несогласие с приказом, но приказ был подтвержден, и полковник, оказавшись на половинном содержании, объявил Полю, что, к великому своему сожалению, должен с ним расстаться.

Между полковником и англичанином было досадное различие, состоявшее в том, что полковник, оставаясь в живых и нуждаясь в своих деньгах до последнего дня, дал Полю только сумму, причитавшуюся при расчете, и эти деньги (33 франка 50 сантимов) быстро просыпались сквозь смуглые пальцы Поля.

Но во время службы у полковника, который был тонким гурманом, Поль приобрел полезное знакомство — с Шеве. Вы видели, как Шеве рекомендовал мне его, сказав, что это превосходный слуга, единственный недостаток которого — терять все, что ему дают.

Где-то, чуть выше, я говорил уже, что Шеве забыл предупредить меня о пристрастии Поля к рому, и прибавил, что Шеве подумал, будто я и сам смогу это заметить.

Так вот, Шеве переоценил мою проницательность. Конечно, время от времени я видел, как Поль встает на моем пути в положение на караул, вытаращив глаза с пожелтевшими белками; я замечал, как он отчаянно прижимает мизинец ко шву своих штанов — эту изящную и вместе с тем воинскую позу он приобрел, когда служил у полковника; я слышал, конечно, как он смешивает английский с французским, испанским и итальянским; но, поглощенный своей работой, я почти не обращал внимания на эти внешние изменения и был по-прежнему им доволен; следуя рекомендациям Шеве, я ничего не доверял ему, кроме ключа от погреба, который Поль, изменив своим привычкам, не потерял ни разу.

Итак, я оставался в неведении относительно роковой склонности Поля до тех пор, пока внезапное обстоятельство мне ее не открыло. Отправившись как-то на охоту, где собирался задержаться на неделю, я неожиданно вернулся на следующий день и, вернувшись, как обычно, позвал Поля.

Поль не откликнулся. Я позвал Мишеля — он был в саду. Я позвал жену Мишеля, Огюстину, — она отправилась за покупками. Я поднялся в комнату Поля, опасаясь, что он повесился, как его прежний хозяин.

Я успокоился, бросив на него взгляд: Поль пока что совершенно расстался с вертикальным положением и принял горизонтальное. Одетый в парадную ливрею, он лежал на постели, застывший в неподвижности, словно его забальзамировали по методу г-на Ганналя. Признаюсь, если я и не поверил, что он забальзамирован, то мог бы подумать, что он скончался. Я окликнул его — он не ответил; я потряс его — он не пошевелился; я поднял его за плечи, как пьеро поднимает арлекина, он не согнулся ни в одном суставе. Я поставил его на ноги и, увидев, что ему совершенно необходима поддержка, прислонил к стене.

Во время этой последней операции Поль, наконец, проявил признаки жизни: он попытался заговорить и открыл глаза, в которых видны были одни белки; наконец ему удалось издать нечленораздельный звук, а затем он довольно нелюбезно поинтересовался:

— Почему это меня поднимают?

В эту минуту у двери комнаты Поля послышался шум… Это Мишель, услышав из дальнего конца сада, что я его зову, поспешил ко мне.

— Что с Полем, — спросил я у него, — он помешался?

— Нет, сударь, но он пьян.

— Как это пьян?

— Да, сударь; стоит вам отвернуться, как у него уже в зубах горлышко бутылки.

— Как, Мишель, вы это знали и не сказали мне?

— Я служу у вас садовником, а не шпионом.

— Действительно, Мишель, вы правы. Хорошо, но что теперь делать с Полем? Я не могу весь день держать его у стены.

— Если вы хотите протрезвить Поля, это очень просто.

Вы помните, что у Мишеля всегда находилось средство в любых затруднительных обстоятельствах.

— Что же надо сделать, Мишель, чтобы Поль протрезвел? Черт возьми! Поль, постарайся стоять у стены!

— Вам надо только взять стакан воды, добавить в него восемь или десять капель щелочи и заставить Поля это выпить. Поль чихнет и протрезвеет.

— У вас есть щелочь, Мишель?

— Нет; но у меня есть нашатырный спирт.

— Это все равно. Налейте в стакан немного нашатырного спирта и принесите мне.

Через пять минут Мишель вернулся с микстурой. Мы разжали Полю зубы ножом для разрезания бумаги, вставили между ними край стакана и осторожно вылили его содержимое, которое распределилось по двум направлениям: часть попала в пищевод, часть — на галстук; хотя галстук оказался смоченным гораздо обильнее, чем глотка, Поль, как и предсказывал Мишель, тем не менее так неистово чихнул, что я отступил, бросив его одного. Он еще немного покачался, снова чихнул, вытаращил глаза и произнес только одно слово, выразив им все свои мысли:

— фу!

— Так вот, Поль, — сказал я ему, — теперь, когда ты протрезвел, ложись спать, друг мой, а когда проснешься, приходи за расчетом: я не люблю пьяниц.

Но Поль то ли вообще обладал повышенной нервной чувствительностью, то ли эта чувствительность обострилась под воздействием нашатырного спирта, он, вместо того чтобы спать, как я ему посоветовал, или получить причитающееся, на что у него было право, закинул голову, ломая руки и гримасничая, словно бесноватый. У Поля случился нервный припадок, но, продолжая извиваться, вернее, в промежутках между этими конвульсиями, он выкрикивал: