Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 40. Черный тюльпан. Капитан Памфил. История моих животных.

Прибыв в Стору, Югурта охотно пошел в лодку, из лодки — на борт "Быстрого", устроился на бушприте и, при-17 *

вязанный к основанию мачты, ждал, пока для него сделают новую клетку. Он сам вошел в нее, позволил забить гвозди, даже не пытаясь раздробить пальцы рабочим, с видимой признательностью принимал куски мяса, выдаваемые судовым коком с регулярностью, делавшей честь его филантропии; и через три дня после своего водворения на судно он уже подставлял мне голову, чтобы я почесал ее, как почесывают попугаев, но, когда мы оказались в Сен-Жермене, Мишель тщетно пытался заставить его произнести неизбежное: "Почесать цыпочку!"

Вот как я привез из Алжира грифа; он обошелся в сорок тысяч франков мне и всего в десять тысяч — правительству.

Когда я вернулся во Францию, дом, который я строил на дороге в Марли, был почти готов; за несколько недель оклеили и закрыли деревянными панелями стены на целом этаже, и я смог исполнить желание владельца виллы Медичи: увидев, что я потратил на устройство его дома семь или восемь тысяч франков, он вполне естественно захотел в него вернуться и воспользоваться сделанными мною улучшениями.

Итак, я покинул Сен-Жермен, чтобы поселиться в Пор-Марли, в том знаменитом доме, который г-жа Меленг позже назвала "Монте-Кристо" и который с тех пор привлекал всеобщее внимание.

Мишель давно уже заботился о размещении животных; должен сказать, что он гораздо меньше занимался моим устройством и даже своим собственным.

Не знаю, как выглядит Монте-Кристо сегодня, но в мое время там не было ни стены, ни рва, ни изгороди, ни вообще какой-либо ограды; поэтому люди и животные могли входить в Монте-Кристо, свободно по нему разгуливать, собирать цветы и фрукты, не боясь обвинения в краже с перелезанием через ограду или краже со взломом. Что касается животных — я в особенности хочу поговорить о собаках, — то Причард, по характеру своему очень гостеприимный, радушно принимал их с чисто шотландским бескорыстием и непринужденностью.

Причард приглашал гостей самым простым и древним способом.

Он устраивался на середине дороги в Марли и приближался к каждой проходившей мимо собаке с тем полуугрожающим, полудружеским видом, с каким собаки подходят друг к другу, здоровался с новоприбывшим и обнюхивал его под хвостом, сам подвергаясь такому же обращению без малейших возражений.

Потом, когда благодаря этим прикосновениям дружба укреплялась, происходил примерно такой разговор:

— Хороший у тебя хозяин? — спрашивал чужой пес.

— Неплохой, — отвечал Причард.

— В его доме хорошо кормят?

— Два раза в день дают густую похлебку, кости на завтрак и обед, а все остальное время имеешь то, что сможешь украсть на кухне.

Чужой пес облизывался.

— Черт! — говорил он. — Неплохо тебе живется!

— Не жалуюсь, — отвечал Причард.

И, видя, что чужая собака задумалась, он прибавлял:

— Не хочешь ли сегодня пообедать со мной?

Собаки в этих случаях не следуют глупому человеческому обычаю заставлять себя уговаривать.

Пес с благодарностью принимал приглашение, и во время обеда я с удивлением смотрел, как незнакомое животное, вошедшее следом за Причардом, садится справа от меня, если Причард садился слева, и просительно кладет лапу мне на колено, доказывая тем самым, что слышал самые лестные отзывы о моем христианском милосердии.

Приглашенный Причардом провести с ним и вечер, пес, несомненно, оставался, а вечером замечал, что возвращаться домой слишком поздно, и ложился спать где-нибудь на травке.

Утром пес, собираясь уйти, делал три или четыре шага к двери, потом, переменив мнение, спрашивал Причарда:

— Не покажется ли бестактностью, если я здесь останусь?

Причард отвечал:

— Если вести себя осторожно, можно убедить, что ты соседская собака; через два или три дня на тебя перестанут обращать внимание и ты станешь здесь своим, точно так же как эти бездельники-обезьяны, которые весь день прохлаждаются, как этот обжора гриф, который только и знает есть требуху, и этот болтун ара, который целый день орет сам не зная что.

Пес постепенно стал обживаться в Монте-Кристо: в первый день он прятался, на второй начинал со мной здороваться, на третий бегал за мной; так в доме появлялся еще один постоялец.

Это продолжалось до тех пор, пока однажды Мишель не сказал мне:

— Знаете ли, вы, сударь, сколько здесь собак?

— Нет, Мишель, — ответил я.

— Сударь, их здесь тринадцать.

— Это нехорошее число, Мишель, и надо следить за тем, чтобы они не садились за стол все вместе: одна из них обязательно умрет первой.

— Но дело не в этом, сударь.

— А в чем же?

— Эти ребята могут в день съедать по целому быку вместе с рогами.

— Думаете, Мишель, они и рога съедят? По-моему, нет.

— Если вы так к этому относитесь, мне нечего сказать.

— Вы ошибаетесь, Мишель; говорите, и я буду относиться к этому в точности так, как вам захочется.

— Так вот, если вы предоставите мне действовать, я просто возьму хлыст и завтра же утром выгоню всех из дома.

— Мишель, давайте будем соблюдать приличия; в конце концов, все эти собаки, оставаясь здесь, оказывают честь дому; устройте сегодня для них парадный обед, предупредите о том, что этот обед — прощальный, и после десерта гоните их за ворота.

— Как же вы хотите, чтобы я выгнал их за ворота, если нет ворот?

— Мишель, — продолжал я, — надо терпеть некоторые тяготы, обусловленные средой, общественным положением и характером, который мы имели несчастье получить свыше; раз собаки попали в дом, Господь с ними, пусть остаются! Не думаю, чтобы животные когда-нибудь разорили меня, Мишель, только следите, в их же интересах, за тем, чтобы собак перестало быть тринадцать, друг мой.

— Сударь, я прогоню одну, чтобы их стало двенадцать.

— Нет, Мишель, напротив, приведите еще одну, чтобы их стало четырнадцать.

Мишель вздохнул:

— Была бы это хотя бы свора.

Но это и была свора, удивительная свора — в нее входили: волкодав, пудель, барбе, грифон, кривоногий бассет, нечистых кровей терьер, такой же кинг-чарлз и даже турецкая собака, у которой на всем теле не было шерсти, только султан на голове и кисточка на хвосте.

Так вот, все они жили вместе в полнейшем согласии; фаланстер или моравские братья могли бы поучиться у них братским отношениям. Конечно, во время еды случалась небольшая грызня; были любовные ссоры, в которых, как всегда, слабейший оказывался побежденным; но должен сказать, что стоило мне появиться в саду, как воцарялась самая трогательная гармония. Не было среди собак ни одной — как бы лениво она ни грелась на солнце, как бы удобно ни лежала на травке, как бы нежно ни беседовала с соседкой, — которая не прервала бы свой отдых, свой послеобеденный сон, свою беседу, чтобы кинуться ко мне, умильно глядя на меня и виляя хвостом. Каждый на свой лад старался выразить мне свою благодарность: одни дружески проскальзывали у меня между ног, другие вставали на задние лапки и, как говорится, служили, наконец, остальные прыгали через трость, которую я перед ними протягивал, — прыгали то в честь русского императора, то в честь испанской королевы, но с каким-то классическим упорством отказывались прыгать в честь бедного прусского короля, монарха самого скромного из всех и самого популярного если не среди своего народа, то среди собак всех наций мира.