Этон Цезарь Корти - Елизавета I Австрийская

После отъезда Кармен Сильвы из Геркулесбада Елизавета живет беззаботной курортной жизнью, это местечко с каждым днем нравится ей все больше и больше. Тревожит императрицу только то, что здесь обитают змеи. Они встречаются повсюду, как ядовитые, так и безвредные. Однажды она даже получила посланные ей дочерью цветы с живой ящерицей. Императрица хочет в отместку послать Валерии большую, но не ядовитую змею, и все же не решается на это, так как сама была однажды укушена змеей. Тогда она отправляет один экземпляр зверинцу в Шенбрунне, а другой — своей подруге Иде Ференци, которая, ничего не подозревая, открывает удивительную клетку и в испуге отшатывается, так как замечает в ней змею.

Во время пребывания в Теркулесбаде императрица еще раз подтвердила свое пристрастие к литературе, написав уйму стихов, чем очень обеспокоила румынскую королеву. Елизавета даже не может сказать, как долго она здесь находится. 13 мая она едет в Синаю, чтобы ответить на визит Кармен Сильвы. Королева уже знает, что предпочитает гостья, и приостанавливает все торжества, празднества и даже встречи. Она восхищена императрицей, находя ее очень любезной, прямо смотрящей в глаза и ненавязчиво говорящей правду. На первом же обеде в Синае императрица жалуется на бремя этикета и церемоний, неразрывно связанное с ее постом. «И тебе не помогает твоя красота? Неужели она не затмевает твою застенчивость?» — «Я более не робею, это просто скучно для меня! Я надеваю красивое платье и драгоценности, иду и произношу речи. Это длится примерно час, больше я не выношу. Наконец, я спешу в мою комнату, переодеваюсь и сажусь писать то, что мне диктует Гейне».

Королева замечает, что Елизавета никогда не говорит об обыденном, а слова ее свежи и зачастую неожиданны. Императрица безгранично верит Кармен Сильве и говорит с ней даже о том, что ранее вверяла только дочери. Особенно о сути бытия. Каждая картина душевнобольного мастера производит на нее сильнейшее впечатление. Единственной истиной, по ее мнению, является жестокость всего живого. Сильнейший пожирает слабейшего, более умный уничтожает более глупого без сожаления, без права и закона, просто потому, что сила на его стороне. Это горькая правда.

«Не хочешь ли ты опубликовать свои очерки и стихотворения?» — интересуется Кармен Сильва. «Да, я пишу и сочиняю стихи, — отвечает императрица, — но не хочу, чтобы кто-нибудь прочел их сейчас. Это должно быть опубликовано позднее, через многие годы, лишь тогда, когда мы уже покинем этот мир».

Еще долгое время после отъезда Елизаветы из Синаи Кармен Сильву не покидает мысль о странности поступков ее «названной сестры». «Есть склонность, — полагает она, — обвинять в вероломстве [418] Кармен Сильва. «Императрица Елизавета в Синае», в указанном месте. человека, который не вписывается в надуманные, возведенные в закон правила касты или отдельной категории людей. Нужно иметь мужество быть, думать и действовать по-иному, являться чуть ли не каменным для живущих только по общепринятым нормам. Я всегда говорю: «Мода — для женщин, не имеющих своего вкуса, этикет — для людей, которые недостаточно воспитаны, церкви — для тех, кто сломан религией, каторга — для людей с отсутствием фантазии и изворотливости».

Елизавета тем временем возвращается прямо в Вену и после долгой разлуки с большой радостью обнимает любимую Валерию, которая искренне удивлена переменой в настроении матери. Дочь находит, что та стала особенно набожной со времени смерти короля Людвига II. Такой она ее еще не видела. Елизавета объясняет это своим возвращением к покорности Иисусу, которому все подвластно. «Да», — думает Валерия, — маме свойственно смирение. Она отличается от других людей: мечтательна, замкнута, менее общительна, а в связи с увлечением поэзией Гейне и кончиной Людвига II ее представление о смерти в последнее время стало еще более абстрактным».

Валерия еще сомневается в истинности своей любви к Францу Сальватору. Испытывая себя, она пытается понять, действительно ли для пламени любви, идеальной основы брака, достаточно искры симпатии. Елизавета не препятствует зарождающейся влюбленности обоих молодых людей. Ей доставляют беспокойство только взгляды на жизнь кронпринца Рудольфа. Однажды, 22 мая, во время поездки на озеро Аттерзее, императрица спрашивает юного великого герцога, с радостью ли пошел бы он на войну и кого бы он охотнее избрал своим противником: Германию, Россию или Италию. Франц Сальватор отвечает: «Война против Германии — это всегда ужасно, ведь она равноценна войне против своих братьев». — «Но на их дружбу нельзя полагаться, если говорить о Пруссии». На что Елизавета замечает: «Нельзя забывать о том, что они ищут преимущества своей страны, имея разум и способность использовать его для достижения этой цели. К тому же — далеко не все немцы являются пруссаками, как и не все пруссаки — немцами. Как набожны и порядочны жители Вестфалии, как непосредственны, радостны и образованны люди рейнских федеральных земель, Бадена и Вюртенберга! Какая железная дисциплина, усердие в учение, какая выправка — и это все против нас, не имеющих без твердого порядка должной энергии в действиях и, прежде всего, желаемого единения и целостности».

В конце мая императорское семейство вновь уезжает на новую виллу «Гермес». Ни Елизавета, ни Валерия не чувствуют себя хорошо в этом снаружи отстроенном просто, но Внутри перегруженном роскошью неуютном доме. «Этот мраморный рельеф, эти роскошные ковры, камины, украшенные бронзой, эти бесчисленные ангелы и амуры, повсюду резное дерево, все в стиле рококо! Я хотела бы, чтобы мы поскорее возвратились домой», — сетует Валерия.

Является кронпринц. Внешне ничто не выдает болезни, но преобладает дурное настроение, отношения с женой плохи, как и раньше они проходят мимо друг друга, даже не стремясь наладить взаимопонимание. Как всегда его занимают бесконечные вопросы войны и мира. «Во время войны можно было бы вести переговоры», — полагает Рудольф, и когда Валерия возражает: «Да, но это стоит человеческих жизней, а до тебя доходят лишь их отголоски», — он вздрагивает и ненароком бросает: «Если бы ты была моим другом, то не интересовалась бы этим». [419] Дневник от 31 января 1890 года. ДЭВС. Это звучит как сказанное столетним старцем.

Елизавета в это время обеспокоена судьбой своей сестры Софии Алансон, питающей сердечную слабость к городскому врачу и одержимой мыслями о разводе и будущем браке. Ее страшит возможность признания сестры невменяемой, так как та в Граце консультировалась с невропатологом Крафт-Эбингом, признавшем необходимость ее лечения. Причиной излишней впечатлительности и нервного расстройства сестры, почти исчезнувших в санаторной тиши, послужила перенесенная скарлатина, и теперь Елизавета беспокоится о том, что сестра погубит себя, навсегда оставшись в психиатрической лечебнице. Все это сильно сказывается на императрице, она не выходит из состояния постоянного нервного напряжения. Валерия видит всю нервозность матери, по ее мнению, — всегда преувеличенную, и это беспокоит ее. Но намек, высказанный Валерией в письме к матери, очень задевает Елизавету; она долго не отвечает дочери, чтобы потом наконец сказать: «Любая жизнь — это философия, и человек не может приказывать сердцу. Это большая ошибка». [420] Письмо Елизаветы к Валерии, Офен, 4 марта 1887 года. АЭЗВ. Вспышки раздражения Елизаветы вызывают сущие мелочи. Императрицу буквально бьет нервная дрожь при мысли, что каждый сорванный Валерией цветок завянет, и такие случаи не единичны. Дочь замыкается, становится нетерпимой. К этому добавляется противоположность взглядов на политику. Валерия с оптимизмом смотрит на будущее Австро-Венгрии, но Елизавета возражает: «Старое поколение поражено болезнью». Она предугадывает распад империи, погрязшей в роскоши, вкладывая эту мысль в поэзию и прозу. Иногда она думает, что Франц Иосиф будет предпоследним императором династии Габсбургов, и тем исполнится древнее предсказание, гласящее: гордый род начнется Рудольфом и Рудольфом же закончится. Ее мрачные предсказания — полная противоположность мнениям Франца Иосифа. В те моменты, когда ход мыслей Елизаветы не находит понимания у супруга, она думает о трудностях их взаимопонимания. «Я нахожу, — пишет Валерия об отношениях родителей, — да простит меня Бог, что тут ей много легче, чем со мной».