Александр Жолковский - Поэтика за чайным столом и другие разборы

К сожалению, эти увлекательные догадки противоречат явному сдвигу внимания в финальной строфе ЛИ с личностей на общие истины, да и вообще недоказуемы. Вот если бы найти реальное свидетельство — скажем, что в домашнем кругу стихотворение именовалось не иначе, как «Зина»!.. Это был бы всем ключам ключ.

Речь пойдет о последнем — восьмом [103]— отрывке стихотворения/поэмы Пастернака «Вакханалия»:

Сразу же оговорю заглавие статьи. Слишком велик оказался соблазн вывернуть наизнанку пастернаковскую формулу из написанного сорока годами ранее стихотворения «Нескучный»:

Отрывок «Цветы ночные утром спят…» (далее — ЦН) действительно образует контрастную заставку ко всему предыдущему тексту, своего рода «вакханалию наоборот», да и образ изнанки — вообще органичный для поэтики Пастернака (ср.: Засребрятся малины листы, Запрокинувшись кверху изнанкой («Все наденут сегодня пальто…»; 1913, 1928); Чернеют сережки берез. Лозняк отливает изнанкой («Пространство»; 1927)) — представлен и в «Вакханалии»:

Мехом вверх, наизнанку Свален ворох одёж («Вакханалия», 5-й фрагмент: «И опять мы в метели…»).

Но, конечно, «изнаночность» ЦН по отношению к собственно вакхическим эпизодам своеобразна, — это не столько диаметральная на-оборотность, сколько почти полная инакость. То есть, если держаться текстильной метафоры, изнанка тут не четкая, как у набивных тканей, а смазанная, почти неразличимая, как у драпировочных.

Подчеркнуто иной является уже сама стиховая фактура. Все предыдущие фрагменты написаны четверостишиями двухстопного анапеста с чередующейся рифмовкой жмжм, а ЦН — четырехстопными ямбами, образующими единый, строфически аморфный период, который открывается и завершается мужскими рифмами.

В сюжетном плане ЦН четко противопоставлено предыдущим сценам своей полной безлюдностью и пространственной ограниченностью — сосредоточением на цветах и предметах обстановки одной квартиры/дачи. Какие-то переклички с основным текстом (где упоминаются цветы: Три корзины сирени, Ледяной цикламен, а затем метафорическая хризантема) и рефлексы недавнего ночного безобразья, оно же торжество, в заключительном отрывке есть, но их немного. Резко отличает ЦН от остальных фрагментов и почти полная бесстрастная статичность, — со стороны цветов не удивительная (хотя Пастернаку, вообще говоря, ничего не стоило бы привести их в движение) [104].

Этот финальный покой и является доминантой отрывка, производящего, по контрасту с предшествующей вакханалией, впечатление благоухающей чистоты и опрятности, комфортного и безмятежного спокойствия, даже если достигается оно ценой полнейшего беспамятства, отсутствия какого-либо присутствия, приятия ничто. Подобная поэтическая установка в пастернаковском мире «единства и великолепия» [105]сравнительно редка, но не исключена. ЦН являет лишь крайнее — и очень удачное — воплощение ряда инвариантов Пастернака, взятых в соответствующем повороте.

Как упражнение в жанре «стихов про „ничто“» [106]отрывок венчает целую серию аналогичных пастернаковских пассажей, если не всегда достигающих тотального nihil — забвения, глухоты, беззвучия, игнорирования, немоты, отсутствия, то стремящихся именно к нему. Ср. (в хронологическом порядке сборников):

— Полы подметены, на скатерти — ни крошки, Как детский поцелуй, спокойно дышитстих, И Золушка бежит — во дни удач на дрожках, А сдан последний грош, — и на своих двоих («Пиры»).

— Не поправитьдня усильями светилен, Не поднятьтеням крещенских покрывал. На земле зима, и дым огней бессилен Распрямитьдома, полегшие вповал <���…> Я один, я спатьуслал ученика. Никого не ждут. Но — наглухопортьеру. Тротуар в буграх, крыльцо заметено. Память, не ершись!Срастись со мной! Уверуй И уверь меня, что я с тобой — одно («Зимняя ночь»).

— И ни души. Один лишьхрип, Тоскливый лязг и стук ножовый, И сталкивающихся глыб Скрежещущие пережевы («Ледоход»).

— Ужасный! — Капнет и вслушается: Все он ли один на свете <���…> Или есть свидетель<���…> Полуночьв полях назревает. Ни звука. И нет соглядатаев<���…> Все я ли один на свете <���…> Или есть свидетель. Но тишь. И листок не шелохнется. Ни признака зги <���…> («Плачущий сад»).

— Огромный сад тормошится в зале, Подносит к трюмо кулак, Бежит на качели, ловит, салит, Трясет — и не бьет стекла! («Зеркало»).

— Тишина, ты — лучшее Из всего, что слышал («Звезды летом»).

— Лицо лазури пышет над лицом Недышащейлюбимицы реки. Подымется, шелохнется ли сом — Оглушены. Не слышат. Далеки. <���…> Не свесть концов и не поднять руки <���…> («Как у них»).

— Когда я говорю тебе — забудь, усни, мой друг <���…> Ношусь в сполохах глаз твоих шутливым — спи, утешься,До свадьбы заживет, мой друг, угомонись, не плачь <���…> Полночным куполом <���…> Я говорю — не три их, спи, забудь: все вздор один («Мой друг, мой нежный, о, точь-в-точь…»).

— Не спорить, а спать. Не оспаривать, А спать («Весна была просто тобой…»).

— Есть в опыте больших поэтов Черты естественности той, Что невозможно, их изведав, Не кончить полной немотой («Волны», «Здесь будет все: пережитое…»).

— На даче спят под шум без плоти, Под ровный шум на ровной ноте<���…> Спи, быль. Спи жизни ночью длинной. Усни, баллада, спи, былина, Как только в раннем детстве спят<���…> («Вторая баллада»).

— Никогоне будет в доме, Кромесумерек. ОдинЗимний день в сквозном проеме Незадернутых гардин <���…> Толькокрыши, снег и, кромеКрыш и снега, никого («Никого не будет в доме…»).